…Я наблюдаю за шакальими ужимками Эрчи, не в силах понять, почему это тщедушное существо вызывает во мне такую ненависть. Когда-нибудь не смогу перебороть искушения и прибью его.
В каждом из нас живет зверь…
…Раскаленное клеймо с шипением впилось в кожу. Ведьма застонала — глухо, не разжимая рта. С закушенной губы сорвалась на рубаху темная капля.
Я отнял клещи от тела, разглядывая, как глубоко впечатался позорный знак. Запах горелого заполнил темницу. Его святейшество приступил к допросу.
Писец в углу ждал напрасно, вытянув шею и теребя в руках свиток. Ведьма молчала.
— Захочешь исповедаться, да поздно будет, — со зловещим спокойствием пообещал магистр. И уходя, бросил:
— Не жалей огня, палач. Но и не переусердствуй. Она должна сама взойти на костер.
Следом за ним просеменил писец.
В темнице стало тихо. Только угли потрескивали в горне.
— Почему медлишь? — нарушила молчание ведьма. Голос у нее был мелодичный, хоть и немного охрипший от перенесенной боли.
— На тот свет торопиться не принято, — ответил я.
Она усмехнулась:
— Ты слишком остроумен для палача.
— Я не готовил себя в палачи.
— Дай воды, — попросила ведьма.
— Священный устав запрещает давать пить во время пыток.
— Но священный устав не позволяет и беседовать с узниками, — возразила она.
Я протянул ведьме кувшин. Она жадно поднесла его к губам, и я обнаружил на запястьях узницы тонкие незатейливые браслеты. Вглядевшись, понял, почему их не сорвали гвардейцы — браслеты глубоко вошли в кожу, наверное, срослись с ней.
Постепенно лицо ведьмы обрело румянец, в глазах, как и прежде, не было и тени страха. Словно угадав мои мысли, она проговорила:
— Тебе кажется странным, что я не трепещу ни перед палачом, ни перед этим разжиревшим монахом…
— Его святейшеством, — поправил я. — А разве это не странно для женщины, оказавшейся в Квадратной башне? Думаю, в тебе просто не созрел страх. С каждым прикосновением горячих клещей он будет все глубже вгрызаться в твою душу. Оплетет ее и иссушит, как вереск оплетает и иссушивает дерево. В конце концов так сожмет сердце, что ты не выдержишь и скажешь то, чего требует магистр. Я умертвил десятки людей. Все они боялись, за исключением одного. Но исключение только подтверждает правило.
— Кто был тот человек? — спросила ведьма.
— Горец.
Она кивнула, просветлев лицом:
— Горцы — сильные люди!
— И невежественные, — добавил я, повторяя чужие слова. — Его величество слишком мягкосердечен, когда-нибудь он пожалеет об этом. Горцы не доверяют ни королю, ни магистру. Живи они по долинам, его святейшество обуздал бы непокорных.
— До горцев ему не добраться, — прошептала ведьма.
Я промолчал. Пусть болтает, в конце концов она еретичка. Посмотрим, что ведьма запоет, когда пламя оближет ей пятки. Подойдя к горну, взялся за меха. Огонь гудел послушно и ровно.
Вдруг мне почудилось, что за спиной тонко звякнули браслеты узницы. Я обернулся и, отшатнувшись, выхватил кинжал.
Посреди темницы возвышался, будто паря в воздухе, мужчина с открытым загоревшим лицом. Широкоплечая фигура в необычной легкой одежде, казалось, излучает свет. Мужчина стоял неподвижно, чуть приподнятые уголки его губ слегка дрожали, словно он сдерживал улыбку.
И тут я вспомнил, что уже видел это лицо. Яростный крик вырвался из моего горла. Кинувшись на незнакомца, ударил кинжалом в грудь. Рука с маху прошла сквозь мягко светящуюся оболочку, за которой ничего не было. Не встретив опоры, я рухнул на грязные плиты. А когда поднял голову, увидел, как тускнеет широкое лицо. Приведение таяло на глазах. Я смахнул капли холодного пота со лба.
— Невозможно убить дважды!.. — прошептала ведьма. В ее глазах стояли слезы.
Я нащупал кинжал, вернул его в ножны и поднялся. Было немного стыдно: если палач обнажает клинок, он должен разить насмерть. Однако человек, который нам явился, действительно был мертв. Во всяком случае, он не подавал признаков жизни в тот далекий вечер, когда гвардейцы тащили израненное, прикованное цепями к копьям тело. Следом на колесницах везли вещи. Некоторые из предметов светились и издавали чудные звуки. Горожане толпами сбегались глазеть на диво. Они напоминали насекомых, роившихся над мертвым телом. Его хотели предать огню, но в ночь перед казнью тело исчезло. Говорили, будто его растерзали фанатики. Насколько я помню, пропала и диковинная утварь.
— Я узнал его, — сказал я ведьме. — Это дьявол. Сам дьявол.
Она вскинула на меня невидящие глаза:
— Нет, человек. Дороже этого человека для меня не было на свете.
Я застыл в недоумении, не зная, что и думать.
— Ты забыл о своих обязанностях, — сурово напомнила ведьма.
Она была права. Его святейшество обвинит палача в неповиновении, если не обнаружит на теле узницы следов пыток. Но мне не хотелось ее пытать. Этой женщине и без того было больно. Такое видно сразу. В каждом ремесле существуют свои тонкости. Я сумею нанести узнице ожоги, не причинив особого вреда; Успеет помучаться, впереди у нее — ад.
Я бросил клещи в огонь…
Эхо гневных возгласов магистра металось под сводами, будоража гнездившихся по темным углам летучих мышей. Они кружили вокруг, едва не задевая наши лица жесткими кожистыми крыльями.
— Твое упорство бессмысленно! — хрипел святой отец. — Даже закоренелые еретики не осмеливались идти в огонь без покаяния…
— Полно, монах, — устало отозвалась ведьма. То была первая фраза, которую высек магистр из этой твердой души за долгие часы угроз и увещеваний. — Слова не сделают тебя лучше, меня — хуже, а огонь — холоднее.
— Верно, — обрадованный тем, что услыхал голос строптивой узницы, поспешил согласиться его святейшество. — Но если я узнаю, кто ты, из каких мест, отчего предалась дьявольскому соблазну, то, возможно, вымолю у создателей кару помягче. Или ты предпочитаешь корчиться в пламени и на этом, и на том свете?
Ведьма скользнула равнодушным взглядом по его капюшону. Святой отец вновь сорвался на крик:
— Хочешь прослыть мученицей?.. Но мучениц без имени не бывает.
— Знаю, зачем тебе мое имя, — прошептала ведьма. — Будешь мозолить его своим черным языком, проклинать так, как не умеет никто в королевстве. Не доставлю тебе такой радости, чудовище!
Еще никто при мне не позволял себе так дерзко говорить с его святейшеством. Магистр откинул капюшон, и я увидел, как побелели от гнева его скулы. С видимым усилием он подавил клокотание в горле:
— Чудовищем меня прозвали те, кто погряз в пороке и ереси. Но не порок и ересь, а только вера способна помочь тебе устоять на самом краю бездны. Так не ожесточай же свое и мое сердце, неразумная! Соединим их в откровении исповеди и, кто знает, может, я добьюсь для тебя помилования у короля. Но даже если не добьюсь, ты умрешь, очищенная дыханием веры, дающей силы и нам, смертным, и создателям, поддерживающим на своих плечах мироздание.
