на гвозди в стесненных условиях. Так что многие его работы так и лежали одна на другой, замотанные бечевкой. Иной жизни для себя, как и ценности своего труда, он представить не мог.
Встреча с Серебряковой показалась ему важной и даже символичной. Уважил его все-таки пролетарский бог! И Филонов решил для себя, что зайдет к Екатерине Александровне вновь. Он придет к ней непременно со своим чаем, не желая одалживаться. И будет вести с ней разговоры о прошлом и настоящем, дабы те помогли ему в поиске новых сюжетов для своих картин. А чем черт не шутит!
4
Новая оказия для этого подвернулась на следующей неделе.
Филонов уже под ночь решил зажарить себе картошки. Днем он чаще всего без устали работал, некогда было даже об еде подумать. Но к вечеру голод отчетливо давал о себе знать, подбирался вначале незаметно, а потом накатывал все сильнее. Ему приходилось откладывать свои дела и идти на свою крошечную кухоньку - кошеварить. Вот и в этот раз: картошка на дне грубого деревянного ящика, стоявшего под столом, еще оставалась, а вот соли не нашлось. Окрестные лавки между тем были уже наглухо закрыты.
И тогда он вновь подумал о Серебряковой. Не выгонит, поди, в такой неурочный час. И не раздумывая, спустился к ее квартире.
Екатерина Александровна не только не раздосадовалась, увидев Филонова, но даже обрадовалась его приходу.
- А я все думаю, когда наведаетесь, - с порога ответствовала она, не спрашивая даже о цели его прихода.
- Ну вот, пришел - соли попросить. Не сердитесь уж на меня.
- Да на что сердиться-то, - пожала плечами Серебрякова. - Вы вот что... Проходите давайте. Я как раз вам одну книжку хотела показать. И ушла в комнату.
Филонов потоптался на пороге, а потом вошел в квартирку. Так и стоял на пороге, не зная, что предпринять в отсутствие хозяйки. Ждать однако пришлось недолго.
Серебрякова появилась вновь, держа в руке какую-то толстую книгу. Протянула ее Филонову со словами: "Это по поводу открытия лондонской галереи "Тейт" издано. Музей, помнится, великолепный. Пойдемте-ка на кухню. Вы посмотрите эту книгу, а я пока чай свежий заварю".
На кухне она поставила на плитку старый видавший виды чайник, достала печенье. Филонов же все это время перелистывал страницы объемного фолианта, всматриваясь в пейзажи Тернера. На некоторых задерживал свой взгляд, а потом молча вновь переворачивал страницы.
- Я как раз на открытии этого музея была в 1897-м, - озвучила Серебрякова. - Народу тогда много пришло - не протолкнуться. Все-таки событие для Лондона. Недавно на заседании общества политкаторжан я как раз на эту тему рассказывала. В следующий раз, если разговор там вновь зайдет об искусстве, непременно вас приглашу. Пойдете?
Филонов неопределенно пожал плечами, пролистал еще пару десятков страниц. Потом отложил книгу, задумался. "Нет, не то это все, - он вновь бросил взгляд на нее. - Мне тоже доводилось бывать в музеях Италии и Франции. Тогда, казалось, все это интересным, а теперь... - он обреченно махнул рукой. - Теперь иное искусство требуется. Бурное, стремительное - как сама наша жизнь. Все, что тут, в альбоме, красиво, конечно, но время иного ждет.
- Это чего же? - осторожно поинтересовалась у него Серебрякова.
- Революции духа, - уверенно озвучил Филонов. - Если жизнь ощутимо меняется, то и прежние стандарты искусства - это удел лишь историков. Изучать их, конечно, стоит - спору нет. Но художнику надо всякий раз время чувствовать, а иначе он и не художник вовсе, а ремесленник, способный только вчерашнее копировать.
- Ну да, время..., - не очень решительно протянула Серебрякова. - Только что значит "чувствовать" его? По-разному это бывает у людей, всех под одну гребенку не причешешь..
Она плеснула в чашку Филонова заварку и залила ее кипятком: "Вы пейте чай-то, пока не остыл. А у меня еще печенье есть. Так что угощайтесь.
Филонов взял с тарелки хрустящую печененку, разломил ее на несколько частей. Затем отхлебнул глоток чая.
- Чувствовать по-разному можно, это верно, - произнес он. - Только не забыть бы нам всем, ради чего мы живем сегодня. Вы вот о революции мечтали, как и я. Хотели, чтобы жизнь другой стала. Но ведь сегодня никто за нас путь к переменам не проложит. Вот я и пытаюсь найти для себя те формы ее отражения, которые бы подтверждали: по новой дороге мы идем. Старое не отрицаем, но и копировать его не будем. А ежели бесконечно повторять одно и то же - толку никакого не будет.
Филонов медленно разжевал кусочек печенья, лежавший перед ним, и добавил:
- Если хотите, я вам свои картины покажу.
- Хочу, - озвучила Екатерина Александровна.
- Ну, тогда подождите. - и сорвался с места.
Через несколько минут Филонов снова появился на кухне Серебряковой. "Вот, - стал разворачивать свои картины одну за другой. - Эту я еще в Париже нарисовал, а эту на фронте - "Германская война" называется.
Серебрякова отметила для себя, что манера изображения, использумая гостем, и впрямь необычна. На принесенных картинах не было даже намека на строгие классические линии. Все изображения состояли из точек - где-то поменьше размером, где-то побольше. Издалека они и не аидны были, а вот поднесешь нарисованное поближе к глазам...
Такого художественного стиля ей еще не доводилось видеть. Ее удивили и герои картин. Чаще всего с какими-то мрачными неестественными лицами, неестественными позами и движениями. Все это в совокупности создавало какие-то странные, но чрезвычайно необычные, влекущие к себе аллегории. Возникало ощущение, будто филоновские образы явились совсем из другого мира. Будто и не человек их писал вовсе.
Картины показались ей необычными, по-настоящему талантливыми. Таких она и не встречала прежде. Даже не слышала ни о чем похожем.
- Вы все это дома храните? - удивленно спросила она.
- Дома. А где ж еще хранить? Я пробовал в музеи свои работы отдать. Кое-что удалось пристроить, но чаще всего отказываются брать. Непонятны, говорят, ни сюжеты, ни техника рисования. А по мне, так все это очень современно. Видите, все из тумана проступает: люди, машины, птицы. Вот и наша жизнь сегодня такая же - зыбкая пока, неопределенная. Но дорогу она себе все равно пробьет, - уверенно закончил Филонов.
Они говорили еще долго. Им было интересно друг с другом. Серебрякова рассказывала о своей жизни в эмиграции, Филонов - о своем становлении как художника. В этом, чувствовали, было
