– А теперь кто вместо жандармов?
– А никто.
– А как тогда…
– А никак.
Гоним в никуда, над раскаленной пустыней, даже сейчас, днем, жарит нестерпимо, скалится в темном небе серпик месяца… То ли еще ночью будет, когда взойдет солнце, только бы до ночи добраться хоть куда-нибудь…
Выстрелы режут небо, кажется, сейчас собьют звезды…
– Купол-то где поблизости?
Водила выискивает что-то по навигатору.
– А какой?
– А любой.
– Далеконько.
– Да хоть какой, захудалый самый…
– Все равно дале… от черт…
Земля ощерилась выстрелами, взвилась песчаными вихрями. Навигатор подавился картой мира и сдох, спидометр бьется в истерике.
Петровский, ты меня не возьмешь…
– Сколько вы берете за ночь?
– Вы меня с кем-то путаете. За ночь берут эти… которые у заправок стоят.
Фыркают качки по обе стороны от Петровского, он сам даже не шелохнулся. Шуток не понимает, это плохо…
– Нет, серьезно, сколько вы… за услуги за свои?
– Сколько дадут.
Высохший старик в кресле напрягается, думает. Кажется, давненько ему не приходилось думать, аж покраснел весь, всю жизнь только и спрашивал – сколько, а тут на тебе…
– Ну а сколько дают?
– Кто как… кто побогаче, побольше, кто победнее, там, бывает, чашку похлебки дадут, и то спасибо… Кое-где вообще ничего не беру, если брать нечего… Особо обидно, знаете, нищий один помочь попросил, болеет, умирает… А как я ему помогу, у него дома нет, где же я переночую…
– Короче, сколько просите?
– Еще за одну ночь?
– Нет… чтобы насовсем.
– Это невозможно.
–
Чтобы я этого слова не слышал здесь, для меня все возможно…Чувствую, что влип, так крепко, как не влипал еще никогда…
Тогда я тоже чувствовал, что влип. Вот как сейчас, когда пули рвут землю и небо, летун еще извивается, мотается, как пьяный, несется куда-то – на всех парах…
– С-суки…
– Чего такое?
– Батарею сбили, с-суки…
– Еще одна есть.
– На одной хрен да маленько пролетим…
– Ну, хоть хрен да маленько… гони…
Хочу втолковать ему что-то – про песчинку в пустыне, вас много, я один, вы не волнуйтесь, я через годик опять к вам наведаюсь… Понимаю, что здесь это не прокатит, черта с два он меня слушать будет, который выкупает у меня год жизни, два, три…
– Э-э-э… мне тут вещи кой-какие перетащить к вам надо.
– А у меня вещи есть. И кой-какие, и кой-сякие, и кой-всякие… говори, что надо.
– Личные… – вспоминаю, что у человека может быть личного, – крестик от мамки остался… книжонка одна, друг подарил… он уже в сырой земле лежит…
– Где ж твой друг в пустыне сырую землю-то взял?
Смеется – сухо, беззвучно, сам сухой, как песок. Еле сдерживаюсь, чтобы не врезать – сильно, больно, как дрался в детстве за лишний глоток воды… Кажется, если его ударить, рассыплется – песком…
– Витюш, проводи его… пусть там книжки-игрушки возьмет свои…
Садимся в летун, по привычке хочу сказать – спасибо этому дому – не говорю…Летун хрипит, фыркает, задыхается, то взмывает к месяцу, то скользит вниз. Пули рвут темноту, бьются о скалы, нет, вру, не скалы, руины, обломки прошлого… Обидно прямо, в кои-то веки натолкнулись на древний город, даже увидеть толком некогда…
Обломки, руины, высятся зубастые стены, скалятся на нас, высится башня, смотрит единственным глазом-циферблатом, свет месяца выхватывает из темноты крест на верхушке чего-то, непонятно, чего…
Как его зовут, Витюш… Неважно. Бью – сильно, больно, в темечко, Витюш охает, валится на меня, дергаю Вальтер у него из кобуры, перехватываю штурвал.
– Ты че… че… го… – с трудом ворочает языком, красные полосы стекают по лицу, – ох… ре…
– Охренел, – соглашаюсь, направляю Вальтер, – ты не дергайся… расшибемся сейчас…
Не дергается. Высматриваю в темноте дня матерый купол, кажется, город, один из немногих оставшихся. Притормаживаю, летун мягко касается песка.
– Выходи давай.
– Ох… ре…
– Охренел. Всего хорошего.
Вываливается – в безлунный день, падает на песок. Поднимаю летун – в вечерние сумерки, светает уже, только бы затаиться куда, успеть до солнца…Мертвый город бежит под нами, притихший, испуганный, вываливается из темноты – остатками высоток, расставляет ловушки…
– Вон через те два дома давай пролетай…
– Рехнулся?
– Давай…
– Расшибемся.
– А ты не расшибись.
Холодеет душа, лунный день скалится руинами…
– …мм-м-мать…
Город бьет по летуну – что есть силы, мир вертится волчком, не вижу – скорее, чувствую, как врезается в стену за нами машина, раскрашенная под жандармерию…
Летун падает, как подстреленный – в песок, чертит по пустыне прямую линию.
Песок…
Песчинка в пустыне…
Смотрю на шофера, зажатого останками летуна, крепенько его…
– Тут… до бун-ке-ра… не-да-ле-ко…
– До купола?
– Не-е… до бун-ке-ра… я там… жи… ву…
– Врач там есть?
– На… хре… на… я ж там… жи… ву…
– Да тебе госпиталь нужен, не бункер…
– Я там… жи… ву…
Все понимаю, спохватываюсь. Кое-как высвобождаю своего спутника из металла, зря я это сделал, вон как кровища хлынула… в темноте дня вижу огни – где-то там, там, на краю пустыни, бункер, добраться бы до этого бункера, переночевать…
Пустите переночевать…
– А что за город тут рядом?
– А хрен его знает.
Удивленно смотрю на спасенного водилу.
– Живешь, и не знаешь?
– А ты сильно много про мир знаешь?
– Где мне, в школу-то не ходил…
– А то я будто ходил…
– А тебя как зовут? – спрашивает Лунная Ночка.
– Песчинка.
– Нет, правда.
–
Так и зови… Песчинка…– Теть, а правда раньше солнышко днем светило, а месяц ночью?
– Правда.
– А почему поменялись?
–
А солнышко жарко светить стало…– Сколько вы берете за ночь? – Вы меня с кем-то путаете. За ночь берут эти… которые у заправок стоят.
Воспоминания… …ветер гонит песчинки прошлого…
– Спасибо этому дому, пойду к другому.
– Тебе спасибо, – водила, оживший, бодрый, трясет мою руку.
– Да не за что… работа такая…
Забираюсь в летун, поднимаюсь над мертвой пустыней в темноту нового дня. Смотрю заявки, сколько их опять, вон, девочка семи лет… ох, не врали бы, знаю я, кто с этого адреса пишет, сто лет ему в обед… Пиковая Дама… к Пиковой Даме, что ли, заглянуть, пусть себе еще годик живет…
