На дне лодки, в зеленоватой лужице, натекшей за ночь, лежала небольшая сеть, в которой тускло посверкивали блестки чешуи. Столь же тусклы были и глаза Рыбака, проведшего эту ночь в бдении за столом, у свечи. Но в это раннее утро он вышел на лодке вовсе не для того, чтобы освежиться, что всегда лучше делать на речной воде сразу после рассвета. Ему сейчас предстояло поставить последнюю точку, подвести итог тем размышлениям, которые ночью лишили Рыбака сна. И теперь пришло время закинуть сеть, но отнюдь не ту, что лежала в его лодке. Сеть Рыбака не была предназначена для ловли.
По дальним берегам над водой кое-где ещё лепились редкие клочья влажного утреннего тумана. Движение воды было столь плавное, что, казалось, лодка сама стала частью реки, и нет никаких сил, чтобы заставить её плыть против извечного течения вещей. Да, именно "течение вещей", думал Рыбак, внутренне готовясь к тому, что он последний раз проделывал очень давно, словно в какой-то другой жизни. Время течет сквозь нас, и вещи, попавшие в струи его движения, неизменно становятся аморфными, бесплотными, не имеющими уже того важного значения, которое когда-то мы придавали им ещё при их создании. Видимо, природа вещей, её суть - все-таки в нас самих, и мы сами даем жизнь вещам и отбираем её, когда приходит срок, или подчиняясь каким-то капризам обстоятельств, называя это судьбой. Мы - тоже вещи, которые, будучи брошены в течение времени, плывут по нему, кувыркаются, иногда тонут, порой всплывают, а если вздумают пойти наперекор движению часов, дней, лет, веков, в лучшем случае стоят на месте, бесполезно борясь с противодействием времени, пока не иссякнут последние силы.
Это борение с могучим и непобедимым временем Рыбак чувствовал уже давно, более того, он ощущал столь же мощную силу, направленную сейчас наперекор течению бытия, чем был очень встревожен. Впрочем, сейчас он уже выплывал на середину реки, где течение было наиболее сильно. Теперь он был должен все понять.
Долгая ночь для недремлющего ока и короткая для усталого тела была затрачена Рыбаком не зря. Он сжег несколько пучков тайных растений и всего одну высокую, но тонкую свечу, словно движение времени истончилось и замедлилось даже в его избушке. Он сплел воедино прутики и стебельки нетайных злаков, но фигура, которая в итоге получилась на его сетке, могла озадачить любую мастерицу ввязать соломенные узоры и любого моряка морского волка, в совершенстве владеющего замысловатым искусством создания невероятных морских узлов. К тому же сетка, сплетенная Рыбаком во время его ночного бдения, была лишь земным отображением той действительной сети, которую можно сплести лишь при свете свечи из воска пчел, собирающих горьковатый цветочный мед, не смешанный с соком деревьев, ибо это была магия Цветов. Удивительное дело, думал Рыбак, выгребая на середину реки и поеживаясь от утреннего холодка, норовящего забраться за ворот или куснуть щиколотки: в магии существует две стези фактически под одним именем, разница лишь в углах поворота слов. Это - цветы и цвета. В чем-то они связаны друг с другом, в чем-то - разительно отличаются, поскольку одна магия непосредственно соприкасается с воздухом и землей, другая же - с искусством создания образов и качеств. Соки земли - основополагающее условие для магии неприметных маргариток, горделивых роз и независимых люпинов, поиск и создание качества - то же самое для магии желтого и черного, красного и зеленого, серого и голубого.
А есть ещё более древняя магия - магия Соцветий. У неё свои правила, но правила Цветов, на первый взгляд, проще и доступны любому подмастерью. И многие художники и даже жалкие маляры успешно их используют, не подозревая ни о какой таящейся в них магии - оттого порой так ярко блестят на солнце свежевыкрашенные стены и заборы, и так тусклы и безрадостны иные картины блестящей жизни или портреты ослепительных особ. Правила Соцветий - тайна за семью печатями, ибо умение сочетать качества и их оттенки - суть великого искусства, грозящего очень большими неприятностями в случае неудачи, прежде всего, для самого адепта. Может быть, поэтому магию Цветов и магию Соцветий большинство Знающих старательно обходят стороной, ибо не может одна магия сочетать в себе две столь разнящиеся половины - святую простоту Цвета и непостижимую тайну Соцветия.
После того, как друиды покинули его дом, Рыбак часто размышлял о них. Он испытывал почти родительские чувства, вспоминая Травника и Збышека, улыбался, думая о других, но когда перед ним вставал образ молодого Яна, принявшего его за своего отца, он подолгу задумывался.
Рыбак, конечно, понимал, что Знающий, коим, без сомнения, был Травник, старший друид, сумел разглядеть в нем то, что, по его убеждению, было тщательнейшим образом скрыто от глаз любого смертного. Но он знал и то, что друид не был способен сделать вывод о том, что действительно было скрыто гораздо, неизмеримо глубже. И дело было не в том, что Рыбак не умел прятать. Причина крылась в самом Рыбаке, который прежде знал этого друида, но теперь ему казалось, что это было когда-то очень давно, в его прежней и во многом - ошибочной жизни. Думал Рыбак и о том, чье обличье разглядел в нем молодой парень, которого отнюдь не подвели ни глаза, ни сердце. Сразу два столь разных человека сумели-таки разглядеть в нем, Рыбаке, два слоя, тоже различных и отчасти противоречивых, которые и составляли уже много лет сущность его натуры. Она отнюдь не была двойственной, просто одна из половин его сущности уже давно опустилась на дно души Рыбака и тихо дремала там до поры. И вот сейчас он не случайно страшился, закидывая магическую сеть: была большая вероятность того, что он мог вытащить на поверхность совсем не то, что было нужно ему сегодня. И тогда все пошло бы совсем не так, как должно - ускоряясь, ширясь, и в итоге - сметая на своем пути и людей, и их дела, которые уже не имели бы после этой страшной ошибки для Рыбака никакого значения.
Но время шло, а для того, что собирался сотворить Рыбак, было потребно только самое раннее утро. Он вынул два куска прочной бечевки, аккуратно натянул их между бортами плоскодонки, закрепил и осторожно набросил на веревки сплетенную ночью сеть. Больше всего он сейчас опасался нечаянно забрызгать соломенный коврик, словно состоящий из одних сплошных дыр, за исключением середины рукоделья. Там четко вырисовывался крайне неровный круг, обрамленный столь же неровными и нескладными лучами, словно к сетке приложил руку пьяный в дугу сапожник, никак не попадающий не только в подошву, но и в дратву. Однако внешняя кажущаяся несуразица и несоразмерность деталей этой картинки была на самом деле тщательнейшим образом выверена, ибо ничего нет на свете симметричного, и внешнее сходство двух половин непременно скрывает за собой внутренние различия.
