Шел второй месяц моего заключения. Мозг потихоньку сдавал. Сознание было постоянно затуманено, я воспринимал мир, как через мутную пелену. Редкие свидания с братом в присутствии врачей не утешали, а, скорей, раздражали. Я же не мог ему объяснить всего, не хотелось его впутывать в политику. Начала сдавать память. Раньше я от скуки все время декламировал стихи. Это единственное, чем мне нравится психушка — не вызывая удивлении окружающих. Все чаще я гладил шарик, розово дышащий в моей ладони. От его присутствия на душе становилось легче. Мир, заполненный болью, нечистотами, запахами карболки, грубыми и вороватыми санитарами, наглыми врачами, как бы отступал на время.
Но из больницы надо было выбираться. Погибнуть тут, превратиться в идиотика, пускающего томные слюни, мне не хотелось. И если план мой вначале казался безукоризненным, то теперь, после овеществления шарика, в нем появились трещины. Мне почему-то казалось, что, рассказывая врачам об изменении сознания, о том, что шарика, конечно, нет и не было, а было только мое больное воображение, я предам что-то важное, что-то потеряю.
Но серое небо все падало в решетки окна, падало неумолимо и безжалостно. Мозг начинал пухнуть, распадаться. Требовалась борьба, требовалась хитрость. И пошел к врачу.
…Через неделю меня выписали. Я переоделся в нормальный костюм, вышел во двор, залитый по случаю моего освобождения солнцем, обернулся на серый бетон психушки, вдохнул полной грудью. И осознал, что чего-то не хватает.
Я сунул руку в карман, куда переложил шарик, при выписке, из халата. Шарика не было! Напрасно надрывалось в сияющем небе белесое солнце. Напрасно позвякивал трамвай, гудели машины, хлопали двери магазинов и кинотеатров. Серое небо падало на меня со зловещей неотвратимостью. Я спас себя, свою душу, но тут же погубил ее. Ведь шарика, — теплого, янтарного, радостного, не было. Не было ни когда.
— Опять вы меня отвлекаете! — прервал меня резкий голос.
Я осмотрелся. Оказывается я сидел на краешке ванны, в единственном месте, где не было причудливых гостей. Но мои воспоминания, как видно, принимались всем коллективом. Не зря же резкоголосый арбитр решил вмешаться.
— Я пока еще здесь хозяин, — сказал я ни менее резко. — Интересно, что мне уже и думать нельзя.
— Думайте, — сказал Некто уже мягче, — но про себя, а не вслух. Мы тоже не железные, такие страсти слушать.
— Какие тут страсти? — удивился я. — Это мои личные воспоминания, обыкновенная психушка. Вы то, наверное, и пострашней виды повидали?
— Не в психушке дело, — сказал арбитр. — Просто я сейчас с ужасом узнал, что вы держали в руках высший подарок судьбы и добровольно от него отказались. Что я — все об этом узнали! И все в шоке!!
Я осторожно вышел из ванной. Действительно, на кухне валялись на полу совершенно безжизненные коты, чуть в стороне лежал угловатый арбитр. Я метнулся в комнату. Елена Ароновна почти сползла с кресла, лишь мощные ягодицы еще удерживали ее тушу. Глаза у ведьмы были закрыты.
— Вот видите, что вы наделали, — сказал у меня в голове арбитр. — За последние сорок тысяч лет я не сталкивался с таким ужасом.
40. История господина Брикмана (Красноярский Край, Решёты)
Джентльмен — мужчина, который пригласив девушку к себе домой посмотреть гравюры, показывает ей гравюры.
Самоучитель джентльменов
Сегодня в лагере два важных события. Первое — отоварка (зэковская получка, зарплата, выдаваемая натуральным продуктом). Первым отоваривается третий отряд. Третьим — первый, козлячий. (В первом отряде сконцентрированы главные "козлы" зоны: повара, шныри, штабные писаря, банщики и прочая шушера. Козлами или вязаными называют милицейских прихвостней, тех, кто служит охранниками лагерей. Термин "вязаный" произошел отчасти из-за повязок, которые носят "козлы", отчасти — в виде намека на их повязанность с оперативной и иными службами мест заключения).
Плотная, кишкообразная очередь дымится перед лагерным ларьком. Вокруг вьют петли шерстяные. Лагерная "шерсть" — это полублатная молодежь, шестерки настоящих воров, авторитетов. Они взимают с мужиков дань на БУР. БУР — это барак усиленного режима, где и находятся ПКТ — помещение камерного типа и ШИЗО — штрафной изолятор. БУР — это тюрьма в тюрьме, он всегда заполнен непослушными осужденными, некоторые проводят там по несколько месяцев, приобретая аристократическую бледность кожи, цингу и туберкулез.
Профессор стоит перед продавщицей, он отоваривается на громадную сумму — на три рубля. Ассортимент радует глаз: желтый "Столичный" маргарин, сигареты "Памир", карамель "Розовая", слипшаяся в однородную массу, стержни для шариковых ручек, настоящий (не тюремный) хлеб. Глаза профессора разбегаются. Хочется взять и конфет побольше, и маргарин нужен, да и от хлеба грех отказываться. Дормидон Исаакович вспоминает указания Адвоката и, прикрыв от соблазна глаза, покупает чай и сигареты на все деньги.
И чай, и курево являются в тюрьмах СССР главным и самым устойчивым эквивалентом денег. Чай, конечно, котируется выше, так как по нелепому указанию свыше зэкам запрещено продавать более 100 граммов чая в месяц. Цена заварки колеблется на черном рынке лагерей и тюрем от двух до пяти рублей. Надо сказать, что флакон одеколона стоит на черном рынке три рубля, а бутылка водки — пять, что лишний раз подтверждает высокую валютную ценность чая. Если чай мы приравняем к доллару США, то по зоновскому курсу он относится к сигаретам 1:10. Пачка чая — десять пачек сигарет. Можно махорки, только желательно Моршанской.
Пока профессор, выполняя вертовские инструкции, меняет на импровизированном базарчике рядом с баней сигареты на хорошее сало и чеснок, ознакомимся с экономикой лагеря поподробней. Дедушка Маркс вместе с дедушкой Лениным учили нас, что экономика — один из многих краеугольных камней, из которых сложено любое социальное построение. Но, если в капиталистическом обществе экономика стоит на первом месте, то в социалистическом — на первом месте стоит идеология. Идеология стоит, а мы идем в светлое будущее коммунизма. Плохо только, что на этой дороге много остановок. Вот так, выйдешь утром в светлое будущее, а тут колбасу выбросили, надо остановиться, купить. Купили килограмм, двинулись дальше — туалетную бумагу дают. Как не остановиться. В общем, к вечеру мы обнаруживаем, что не дошли до коммунизма, с утра надо начинать поступательное движение сначала. Эта дорога очень напоминает ленту Мебиуса.
Лагерь, в отличие от бывшего социалистического общества, больше похож на общество капиталистическое. Как мы уже упоминали, вместо долларов или дойч марок там приняты к обращению их эквиваленты: чай и табак. На лагерной нелегальной, но во все времена существующей, барахолке можно приобрести любой товар. Если требуемого продукта или требуемой вещи в ассортименте нет — его или ее можно заказать. Так, Верт в прошлую отсидку заказал к Новому году арбуз и получил его. Он выглядел весьма импозантно в заснеженном лагере, поглощая этот деликатес.
