Кардинал вгляделся в мазки на ноге Иисуса, передающие напряжение мышцы.
– Жаль, что мы не можем просто отвезти «Бичевание» Шипионе.
– Так отвезите ему меня.
– Лучше раздразнить его аппетит отличной картиной – на закуску. Тогда ты сойдешь в качестве основного блюда.
– У меня для него кое-что найдется.
Они вернулись во дворец Стильяно. В мастерской Караваджо сдернул занавес с картины: лысый бородач прижимает руки к груди, отшатнувшись от обвиняющего его солдата. На них смотрит женщина. «Святой Петр».
Дель Монте подошел к холсту поближе, затем покосился на Караваджо. «Этот человек грешен до мозга костей, – подумал он. – Как же он может писать такие точные картины, так глубоко проникать в самую суть человеческую – и не быть святым?»
– Они как живые, Микеле, – он обвел очертания группы на картине жестом капельмейстера. – Петр похож на тебя в преклонном возрасте.
– Хотелось бы надеяться, что доживу.
«Микеле придал свои собственные черты отрекающемуся от Христа Петру», – заметил дель Монте. Прижимая руки к сердцу, святой клялся в искренности, но это было лишь притворство отчаяния. В выражении его лица дель Монте прочел всепобеждающую вину. Он смотрел не в лицо допрашивающего его солдата, а вдаль, на что-то за его плечом.
Дель Монте с удивлением посмотрел на Караваджо. «Да он же стыдится самого себя!»
– Апостол Петр искупил свою вину. Помни об этом, Микеле. Он основал в Риме святую церковь.
– И там встретил свою смерть.
Даже теперь, полускрытые сумерками темной мастерской, раны Караваджо не давали забыть о пережитом им оскорблении. Они выделялись так же ярко, как серебристые блики на черной одежде святого Петра.
Кардинал поманил своего пажа и велел ему упаковать картину.
– Отвезу это Шипионе. А ты напиши ему письмо и обещай еще три картины. Он так обрадуется, что ты жив, что вызовет тебя в Рим сразу же.
– А как же Фабрицио? Сын маркизы все еще томится в мальтийской тюрьме.
Дель Монте прочел на лице Караваджо ту же вину, что на лице святого Петра. Только ли вассальная преданность заставляет его заступаться за этого Колонна? Наверняка есть и что-то еще…
– Увы, дарования дона Фабрицио не столь ярки, как твои. Но сделаю, что смогу.
– Он спас меня на Мальте.
– Напишем же письмо, – дель Монте поправил шапочку. – Время не ждет.
Караваджо опустился на колени перед бельевым сундуком – письменного стола в комнате не было – и старательно написал письмо под диктовку дель Монте. Тем временем паж вытащил гвозди, которыми полотно крепилось к подрамнику. Когда юноша начал сворачивать его, Караваджо оглянулся.
– Не так! – рявкнул он. – Разрази тебя гром!
Паж выронил холст.
– Заворачивай краской наружу, – прорычал Караваджо. – Если свернешь картину наоборот, краски слипнутся, и работа будет испорчена.
Дель Монте успокаивающе коснулся плеча пажа и продиктовал последнюю строку письма:
– «Ваш смиренный, преданный и покорный слуга и вассал, Микеланджело Меризи из Караваджо». Можешь ли ты подписаться под этими словами?
Караваджо поднял на юношу извиняющийся взгляд.
– Смиренный, преданный и покорный. – прошептал он, макая перо в чернильницу, – вассал.
Дель Монте достал из рукава бумагу, перевязанную красным шнуром и скрепленную печатью с оттиском перстня, и протянул ее Караваджо:
– Вот охранная грамота, она позволит тебе беспрепятственно добраться до Рима. Оставляю ее, по ней тебя пропустят в порту. Но не пользуйся ею, пока я не разрешу тебе вернуться.
Караваджо осторожно принял документ с удивлением и опаской на лице. Дель Монте заметил, что он дотронулся до письма осторожно – как до щеки возлюбленной.
Глава 10
Давид с головой Голиафа
Костанца коснулась раны чистым платком. Караваджо дернулся. В голове все еще отдавался звон кинжала Томассони. «Но я ему не дался», – думал он. Теперь у него была охранная грамота дель Монте. Скоро он вернется в Рим – к той единственной, ради которой стоит жить. Да, он подписал раболепное письмо к Шипионе – но и унизиться не жалко, если это приблизит его к Лене. «Верный вассал.» Ему осточертело прятаться в подвале у кузена Костанцы.
– Подожди, Микеле, – маркиза опять поднесла платок к его лицу.
– Не стоит, госпожа.
– Рану надо очистить, – она осторожно провела по рубцу, тянущемуся от глаза к губе. – Если она загноится.
– Вы беспокоитесь, что я умру?
– От гнилой раны ты. – она осеклась, услышав в его голосе обвинительные нотки. – О чем ты, Микеле?
Я буду жить. Я вернусь в Рим, – проговорил он с вызовом и обидой. «Сколько же опасностей перенес я ради этой женщины, которая всегда рассчитывала на мою рабскую преданность».
– Разумеется, Микеле.
– И я добьюсь, чтобы Шипионе приказал рыцарям освободить Фабрицио, – продолжал он с нескрываемым сарказмом.
Она уронила платок в чашу с водой, стоявшую у нее на коленях. Ее осунувшееся лицо было бледным, как набросок пером и жидкими чернилами. Тревога за Фабрицио утомила и иссушила ее.
– Не оправдывайтесь, – сказал он. – Можете не делать вид, что моя судьба вам небезразлична.
– Как ты можешь такое говорить?
– Впрочем, ваша тревога вполне естественна. Моя смерть не принесет вам никакой выгоды. Ведь Фабрицио вы – мать.
– А тебе? – крикнула она, задрожав всем телом. Подняв блюдо, она с размаху бросила его на пол.
От ее крика гнев Караваджо сразу улегся. Он вспомнило молодой женщине, которая взяла его к себе после смерти отца. Она поддерживала его все это время. И понимала его – почти как Лена.
– Это самое меньшее, чем ты можешь помочь Фабрицио после того, что ты с ним сделал.
«Что она имеет в виду? – задумался Караваджо. – То, что случилось на Мальте?»
Увидев в его глазах недоумение, она пояснила:
– Вы тогда были почти детьми.
«Она считает, что я совратил Фабрицио». Микеле уже готов был признаться, что это Фабрицио его домогался, – хоть и понимал, как ранит ее такое признание. Но горло его сжалось. Он попытался вспомнить, что случилось в покоях Фабрицио почти тридцать лет назад. Кто из них первый протянул руку? Может быть, память обманывает его, защищая от чувства вины? «Я всегда думал, что жертвую собой ради него, что солгал отцу Фабрицио, убедив его, что это я совратил его непорочного сына». Раны на лице Караваджо заболели сильнее, шея дернулась. «Но правда ли это? А вдруг я и впрямь виновен во всем?»
Он зажмурил глаза.
Нет. Не может быть!
Костанца прикусила губы и судорожно сжала сложенные на коленях руки.
– Прости меня. Да, ты вернешься в Рим. Ты прав.
Он уедет, и она останется одна. «Что хуже, убегать от убийц, как я, – или знать, что твой родной сын, плоть от плоти и кровь от крови твоей, в любую минуту может встретить смерть?»
