Стал следить.
Сострадал за чужого отца.
Вот привез пан отец ко двору чистую дочку. Имел явный умысел породниться с каким русским князем или боярином. Известно, у русских добра немерено, горшков с золотом закопано по подклетям уйма!
Следующей ночью Якунька вообще чуть с ума не сдернулся.
Все молитвы забыл от увиденного. Одна только молитва крутилась в голове: от укушения гада. Ее и повторял, верил, что Господь правильно поймет. Сам видел собственными глазами, как из комнаты польской княжны под самое утро на одной ноге, как грач, выпрыгнул военный немец. Кафтан, как на лешем, запахнут левой стороной наверх. Без парика, бритый. «Мой гад!» Как понять? Ведь в то же самое время тот же самый сердитый немец крепко спал на кровати.
Как же так? С одной стороны – спит, с другой – заставляет княжну стонать.
Прибежав к себе, Якунька опять приник к стене опытным плоским ухом. Ой, я с ума сойду! Из комнаты княжны опять неслись сладкие стоны. Будто там военных немцев полно. И все шепчут, разгорячась.
А княжна утром – бледная.
Милые линялые голубые глазки.
«Коров доить не умеем?» – подкатился к ней.
По казенной должности имел право задавать всякие вопросы. Ведь не дурнине учил. Но княжна поняла по-своему, даже покраснела. Видно было, что добродетель ее щедро ослаблена пороком. Разозлясь, хотел заподозрить княжну в шпионаже, крикнуть слово и дело, но вовремя одумался. Поручил девке из польской прислуги за небольшие деньги подробно докладывать всякое тайное из жизни госпожи.
И так оказалось, что девка эта сама каждую ночь слышит те же самые сладостные стоны, завидует, видя стонущую княжну. Но рядом-то никого! То есть совсем никого рядом с княжной в постели! Хитрым образом поддакивала княжне, делала умильные глазки, наконец, княжна по секрету призналась, что каждую ночь видит особенные прельстительные сны. Ну… будто каждую ночь… ну, спит она во сне с тем военным немцем…
«С одноногим?» – ужаснулась девка.
«А он от того хуже?» – покраснела княжна.
И все бы хорошо, да осенью старый пан отец, представляя дочку, в царевом присутствии имел смелость неумеренно похвалить ее чудесную чистоту. Молодой царь не дослушал, рассмеялся: «Да и сам вижу. Пусть рожает. Подарит нам сына, запишем в гвардию».
Пан оглянулся: ему ли такое говорят?
Призванная к ответу, не застегнутая, с тугим животиком и так густо набеленная, будто лицо обсыпали мукой, дочка призналась-таки в чудесном чуде: вот снился-снился ей военный немец, она и понесла. На Библии клялась, что ничего другого с немцем не было, только сны. Несчастный отец и готов был смириться с чудом, но больно уж весомо тяжелела княжна.
Пришлось рожать.
Подругам и девкам повторяла – чудо.
Все кивали согласно, но жгли изучающими взглядами, ждали: в кого малыш?
В Кракове, куда княжна вернулась, прогнанная отцом, в бедном пронизанном сквозняками замке постоянно играла нежная музыка. Княжна часто плакала и раскаивалась. Ничего не могла понять. Не знала ведь, что и сам немец не подозревает того, что в жилистом его теле, забывшемся в крепком сне, как в некоем волшебном костюме, навещал жаждущую польскую княжну сам Аххарги-ю, неимоверно усиленный сущностью-тен, так счастливо найденной в далеком мертвом городе. Княжна закидывала руки, ноги, стонала. Просыпалась от сладости. Казалось, на самом деле наклоняется над нею военный немец, шепчет всякое. Правда, сам Аххарги-ю этот шепот считал бессознательным. Не было в нем смысла. Ведь люди всегда начинают с приятного цвета лица, а заканчивают непристойностью.
Ну, не зверьки разве?
5.Возвращение с Земли Аххарги-ю собирался отметить роскошным аукционом.
Нежные доисторические твари из архейских морей – такие нежные, что не умеют даже в самом мягчайшем иле оставить видимые отпечатки. Пестрый архиоптерикс, клубок перьев, только притворяющийся птицей. Коацерватный кисель, пленительно переливающийся при свете особых сагентных ламп. Сказочный индрик-зверь, объедающий самые высокие деревья. Панцирная рыба, которой тесно в ее броне, потому и пучит глаза. Саблезубая кошка-тигр на всех четырех лапах. Наконец, шумная триба Козловых – в окружении сохатых и казенной кобылы.
Симбионтов, решил, пустим отдельно.
Особенно самок, про которых рассказывал дьяк.
Сканируя сумеречное сознание дьяка, ну, какие-то начала этого сумеречного сознания, Аххарги-ю видел, что вообще-то при некотором желании Якунька вполне мог совершить большое открытие. Например, он уже догадывался о чувствительной красоте, отмечающей в мире все самое важное. Но пока открытие Якунька совершил самое малое: нашел способ, как ловчей упереть у военного немца нож. Так что, контрабандер нКва на уединенном коричневом карлике мог отдыхать спокойно: наивные предположения его оппонентов о некоем особом разуме на Земле пока ничем не подтверждались. Зверь может украсть, зверь может загрызть другого зверя, но никогда один зверь не обратит внимание, скажем, на небесную механику: на то, как крутятся ночные звезды, падают метеоры, а ночь сменяется днем. Или на то, как растут каменные горы, сохнут соленые моря, огонь обгладывает сухие равнины.
Биомасса слепа. Есть только инстинкт и хитрость.
Летучая мышь никого не научит тонкостям эхолокации, электрический скат не станет крутить динамо перед разинувшей зубастый рот белой акулой, серебристая кета не поведет косяк сельдей к той единственной речушке, в которой только и привольно метать икру…
К берегам мужицкой музикии…
Аххарги-ю видел: одноногий сердится на поэзию.
Это его радовало. Одноногий и нужен был ему, чтобы где-то по русской неосторожности не убили ефиопа. За несколько лет привык к черному ловкому телу. К сдержанности привык, иначе бросил бы немца. От сильного пьянства мысли бывшего приватира Джона Гоута измельчились, как рябь на осенней воде. Однажды толстому купцу из Голландии, оказавшемуся за одним столом, расчувствовавшись, продал маленького ефиопа: купец нуждался в черном мальчике – подавать кофий, набивать трубку, дивить людей.
Аххарги-ю возмутился. Сущность-тен, возмутясь, выбросила облако особенных флюидов. Голландский купец вдруг начал заговариваться. Уходил в кривые грязные переулки Москвы, смиренно разговаривал с прохожими. Стал бесплатно раздавать товары, пока не спохватились компаньоны.
Ну, а ефиоп ушел.
Обратно к немцу, понятно.
А немец только пыхтел. Ничего не помнил о своих пьяных ночных деяниях.
И во второй раз при возникшей необходимости продал ефиопа, на этот раз какому-то человеку из поляков. Пан от важности надулся, хотел черного сразу зарубить, чтобы показать польский гонор, но сущность-тен не желала с таким смиряться: вновь выбросила облако особенных флюидов, от чего пан все так же важно вышел на площадь перед корчмой и там перед случайными людьми сознательно переломил саблю. К тому же поклялся: «Уйду в монастырь, черти снятся». И черного отпустил.
