Я вытащил последние пять баксов из кармана и бросил их на кровать.
— Разменяй, детка, и оставь пару серебряных долларов для собственной переправы. Может, Джед там тебя подождет, и вы выясните свои отношения.
Я почернел и пошел к двери. Она, разинув рот, уставилась на то место, где я стоял. Я обернулся с порога.
— Сдачу оставь себе, — сказал я.
В конце концов, она же заплатила за меня взнос, разве нет?
Что было пользы проткнуть острием копья василиска Мурру несчастному?
Яд мгновенно по древку разлился,
В руку всосался ему: поспешно меч обнаживши,
Он ее тотчас отсек, у плеча отделивши от тела.
И, наблюдая пример своей собственной смерти ужасной,
Смотрит, живой, как гибнет рука.
Марк Анней Лукан, «Фарсалияо»
Возвращаясь из ночного патрулирования за внешним периметром базы, младший капрал Верной Лестиг угодил в ловушку, устроенную врагом. Он шел последним, прикрывая отход отряда от оставленного совсем недавно сектора номер восемь, слишком сильно отстал и сбился с поросшей травой тропинки. Он не знал, что продолжает двигаться параллельно тропе, по которой шли его товарищи, всего в тридцати ярдах от их левого фланга, и шагал вперед, надеясь догнать своих. Лестиг не заметил расставленных под самыми необычными углами заостренных кольев, смазанных ядом и с безграничным терпением поджидавших свою жертву. Два стоявших рядом колышка пробили ботинок; первый проткнул свод стопы, прошел рядом с лодыжкой и остался внутри ботинка; другой прошил подошву и расщепился, ударившись о малую берцовую кость над пяткой, так и не поранив кожу.
Короткое замыкание цепей, одновременно перегорели все электрические лампочки, вакуум сжался, змеи сбросили кожу, заскрипели колеса фургонов, огромные стеклянные панели рассыпались в пыль, бор дантиста ударил по нервным окончаниям, рвота проложила огненные следы в глотке, разорвалась девственная плева, отчаянно заскребли по классной доске ногти, вспенилась вода; потекла лава. Сверхновая, вспышка боли. Сердце Лестига остановилось, дрогнуло и снова забилось — неуверенно; мозг умер, отказываясь принять на себя страшный удар; все чувства отключились. Он сделал здоровой левой ногой нетвердый шаг в сторону, вырвал один колышек из земли и, падая на землю, потерял сознание.
А в это время к нему приближалось огромное черное чудовище с разверстой пастью, чудовище, окутанное беспросветным мраком. Оно устремилось в это бесконечное путешествие без горизонта, оставив позади царство мифов, чтобы попасть в момент, предшествующий проникновению яда в плоть человека — ящероподобный дракон с глазами, похожими на маслянистые озера, в ультрафиолетовых дымных глубинах которых клубится смерть. Могучие мускулы под гладкой шкурой цвета ночи, опытный бегун из потерянной земли, с точными движениями искусного танцовщика. Вечно бодрствующий страж веры, неслышно крадущийся сквозь туманные заслоны почти непроходимых барьеров, воздвигнутых, дабы отделить людей от их господ.
В тот самый миг, когда ботинок уже почти коснулся бамбукового колышка, василиск пересек последнюю границу времени и пространства, мысли и измерений, чтобы стать некой тенью в лесном мире Вернона Лестига. В процессе этого перехода все удивительным образом изменилось: агатовая, маслянистая шкура изрыгающего смерть дракона начала мерцать, по бескрайним равнинам ослепительной молнией пронесся губительный жар, золотистые вспышки взметнулись над горными вершинами, и возникло великолепное существо в тысячу цветов. Зеленые бриллианты пламенели на шкуре василиска, словно миллионы смертоносных глаз безымянного бога. Рубины налились кровью насекомых, застывших в янтаре на заре просыпающегося мира. Золотые самоцветы, ежесекундно меняющие форму, запахи, оттенки… ткали филигранный мозаичный рисунок на гобелене его шкуры. Изящный, призрачный, сверкающий калейдоскоп плоти, приводимый в движение могучими мышцами. Василиск вошел в мир.
А Лестигу еще только предстояло испытать боль.
Существо подняло лапу с шелковистыми подушечками и опустило ее прямо на кончики заостренных колышков. Василиск расслабился, и колышки проткнули чувствительные черные полумесяцы его лапы. Темная дымящаяся жидкость смешалась с древним восточным ядом. Василиск убрал лапу, и две одинаковые раны в одно мгновение исцелились, зарубцевались и исчезли.
Исчезли. Короткое напряжение мускулов, прыжок, темный воздух вспенился — василиск метнулся вверх, в пустоту, и пропал. Пропал.
И в тот самый миг, когда туманное порождение мрака скрылось, Верной Лестиг наступил на заостренные бамбуковые колышки.
Хорошо известно, что всякий, кто утолит жажду вурдалака, вампира, сам становится одним из них и его уста обязательно припадут к чудовищному кубку, чтобы поднять его в честь нового господина и приобщиться к его власти и таинствам.
Василиски не ведут свое происхождение от вампиров, да и могущество их не имеет отношения к власти пьющих кровь. Хозяин василиска послал его завербовать младшего капрала Вернона Лестига совсем не случайно. В темной вселенной царит закон и порядок.
Младший капрал Верной Лестиг всеми силами гнал сознание прочь, словно на клеточном уровне понимал, что, стоит чувствам проснуться, как на него, будто стая голодных псов, набросится чудовищная, невыносимая боль. Но алый прибой поднимался все выше, выше, поглощая его растворяющееся тело, и вот наконец невыносимая мука, точно разбушевавшееся море крови, накатила, ворвалась, превращаясь в длинные свивающиеся волны. Лестиг закричал, он выл до тех пор, пока ему не сделали инъекцию, тогда боль чуть притупилась, и Верной потерял контакт с клубящимся хаосом, в который превратилась его правая нога.
Верной Лестиг снова пришел в себя, было темно, и он подумал, что наступила ночь. Потом он открыл глаза, но вокруг по-прежнему царил мрак. Правая нога отчаянно зудела. Он заснул — на этот раз не впал в кому, а провалился в настоящий сон.
Когда Вернон очнулся в следующий раз, день так и не наступил… Он открыл глаза и понял, что ослеп. Нащупав левой рукой солому, сообразил, что лежит на циновке. Плен. Тогда Верной заплакал, потому что теперь знал — ему не требовалось даже проверять это, — что ему ампутировали стопу. А может быть, и всю ногу. Он плакал из-за того, что больше не сможет выскочить из машины, чтобы пропустить кружку горького перед обедом; он плакал из-за того, что всякий раз, когда пойдет в кино, люди будут смотреть на него и делать вид, что ничего не замечают; он плакал из-за Терезы — теперь ей придется принимать нелегкое решение; он плакал о том, как будет выглядеть на нем одежда; он плакал о туфлях; и о многом, многом другом. Проклинал своих родителей и патруль, врагов и тех, кто послал его сюда, он хотел, мечтал, отчаянно молился, чтобы хоть ктонибудь из них поменялся с ним местами. А когда он уже не мог больше плакать и просто желал смерти, за ним пришли, отвели его в какую-то хижину и начали допрашивать. Ночью. Ночью, которую он теперь постоянно носил с собой.
