Они вернулись к странному занятию или игре, шепча что-то друг другу или просто под нос и одновременно вытаскивая из большой кучи заржавленного металлолома, занимавшего большую часть помещения («Рубки», — поправил Павел Антонович) некие мелкие детальки, причем осторожность, с какой они это делали, навела Максима на мысль, что они играют в некий вариант бирюлек, стараясь выудить из хлама побольше раритетов, не сдвинув ни один другой предмет.
Еще в рубке находилось три колченогих стула, не считая грязи сверх всякой меры (если таковая у нее существует) на потолке и стенах, как будто сюда когда-то складировали очень много добра, а затем закинули внутрь пяток гранат, отчего все добро относительно ровным слоем задекорировало помещение, а то, что не пошло в дело, выпало осадком в виде вышеупомянутой кучи, в которой Максим, как не старался, так и не смог отыскать что-то напоминающее обычную утварь, приспособления, механизмы, электронику, оружие, пусть даже и побывавшее в эпицентре большого взрыва.
Ему казалось, что он узнает скороварку, но Павел Антонович делал движение и скороварка распадалась на Клейнову бутылку и лист Мебиуса, ему чудился вполне нормальный чайник, но Вика на глазах превращала его в ловко скроенную модель по доказательству теорем с комплексными числами, виделся изъеденный ржавчиной старинный пистолет-пулемет, однако та же Вика доставала из него крошечную вечно поднимающуюся лестницу, а скорострельный хлам обращался в кипятильник довольно удовлетворительной сохранности.
Максим подобрал с пола некую поролоновую штучку, больше всего похожую на человеческую фигурку или, точнее, на игрушечного пупса, которому не успели нарисовать ни рта, ни глаз, но зачем-то намазали клеем ладошки и ступни, причем за все время, которое пупс валялся здесь, а это было достаточно долго, судя по тому, что поролон приобрел нездоровый черный оттенок и ужасно крошился, хотя клей нисколько не высох и приставал к Максимовым ладоням.
Попеременно отдирая от себя конечности пупса, Максим отвлекся от созерцания игры в бирюльки, хотя там что-то, кажется, началось все-таки рушиться, обваливаться, звенеть и трескаться, Вика и Павел Антонович забормотали громче, но не разборчивее, но оторвать глаза от приставучей игрушки было некогда, пупс хватался то за ладонь, то за нос, то приклеивался к подбородку ногой, а к уху — рукой, пару раз вцепился даже в волосы, так что пришлось отрывать его с большим клоком, а он тут же прилип к горлу.
Максим терпеливо отклеивал его, обнаруживал новое место, куда тот заползал самым непонятным образом, хотя Максим вроде бы держал его от себя на большом расстоянии, вновь отдирал пупса, пытался стряхнуть его с руки на пол, но тот отклеивался именно в тот самый момент, когда рука Максима двигалась к телу, и маленькой обезьянкой, как с лианы на лиану, перепрыгивал на тело, прилипая к плащу всеми четырьмя конечностями.
Максиму до смерти это надоело. Он сцепил руки и ноги игрушки друг с другом, отчего пупс тут же присмирел и больше никуда не липнул, и совсем уж собрался закинуть его подальше в угол и посмотреть на то, что же там рушится столько времени, как будто это была не куча бирюлек, хоть и самая большая в мире, а завод по утилизации металлолома, куда бесконечная цепь грузовиков подвозила и сваливала все новые и новые порции ржавой рухляди, но его что-то остановило.
Вика и Павел Антонович могли подождать или вообще обойтись без его мудрых советов и сочувственного храпа, а с пупсом стоило разобраться и преподать ему небольшой урок, а то он вон какой гибкий и толстый, на нем пахать нужно, поэтому для начала Максим заставил его превратиться в плуг, с чем тот вполне успешно справился и даже не вспотел, затем почему-то голубем, мостом, луком, младенцем, что опять же было вполне успешно проделано, пришел черед верблюда, кошки, собаки, кобры, трупа, дерева, затем его познания несколько иссякли, осталось всего лишь парочка поз, но тут произошло странное — как только Максим свернул пупса в позу лотоса, лишь дофантазировав особую мудру из рук, как раздался слабый хлопок, и игрушка исчезла в неизвестном направлении.
Через несколько секунд, не так уж и много, но вполне достаточно, чтобы Максим действительно убедился — игрушка его совершенно точно испарилась из окружающего пространства, которое, впрочем, ограничивалось лишь его коленями и ладонями, но он был не из той породы скептиков, ищущих нуль-транспортировавшегося волшебника в соседней комнате, и принял к сведению, что у пупса, кроме прилипчивости, есть еще и замечательная отлипчивость, но тут поролоновый комочек выпал из небытия с расцепленными руками и опять пристал к Максимовым ладоням. Максим повторил опыт еще несколько раз и все с тем же результатом — хлопок, исчезновение, появление, приставание.
Максим критически осмотрел игрушку и вполне резонно спросил у себя: чем он хуже? на что вполне так же резонно ответил, что ничем, за исключением таких мелочей, как навешанный на него металлолом и некоторый застой в костях и жилах, проистекающий от проклятой сидячей работы, неправильного питания и приближающейся старости, но все это его не очень обеспокоило, попытаться все равно стоило. Он встал со стула и сразу каким-то образом очутился под дождем, в объятиях морской вони и пасмурного рассвета, о котором предупреждали исключительно наручные часы.
Максим только поморщился, сев в лужу и помогая руками сложить ноги по всем правилам, чтобы он видел ребристые подошвы своих башмаков, настолько забитых всякой дрянью, что он чуть не передумал ставить эксперимент, но лишь закрыл глаза, скрестил руки по все тем же правилам, придуманным им для пупса, отчего суставы захрустели, причем в их хрусте слышалась не только благодатная для застоявшегося тела мелодия, когда члены расправляются, растягиваются, порождая приятную смесь боли и удовольствия, ощущение освобожденности жил, по которым начинает циркулировать свежая кровь, омывая мышцы, но и некоторая патологическая нотка готовой оборваться струны, однако Максим решил, что он выдержит, сцепил пальцы в мудре благодарения, и окружающий его мир сгинул…
Казалось, что некто дернул за веревку, и старая, безобразная, поеденная тараканами и молью, изрезанная, неоднократно простреленная, политая кислотой, со звездчатыми остатками от помидор и яиц, блеклая и грязная декорация ушла вниз, в глаза Максима вылили несколько ведер красок разнообразных оттенков белого, сняли с него всю одежду, обдали чистым воздухом такой свежести, что он поначалу принял ее за особо извращенную вонь, после которой наступает паралич легких, закутали во влажное и теплое, что пробудило давно позабытые, еще при рождении, воспоминания, тело налилось силой и бодростью, какая приходит только после смертельной дозы адреналина в особо безвыходных ситуациях, со всех сторон поддувало слабым ветерком, даже с той, которая должна плотно прижиматься к земле, и если бы не нарастающая боль в растянутых мышцах и скрученных костях, то можно было бы остаться здесь навсегда.
