Максим поначалу не решался осматриваться, резонно полагая, что малейшее изменение позы спровоцирует обрыв веревки в местном театре и падение старой декорации, но в любом случае он мог сюда еще раз вернуться, благо опыт у него есть, на мышцы плевать и на всех остальных тоже, и принялся медленно поворачивать голову из стороны в сторону.
Если впереди него практически ничего не проглядывалось сквозь переливчатый туман, то по бокам находилось множество предметов, очень похожих на черные и белые, грубовато намалеванные фигуры, неподвижные, странно подогнанные друг к другу, так что между ними не имелось никаких зазоров, хотя в реальной жизни затруднительно сделать такое со столь разновеликими существами как рыба и слон, например, но потом Максим понял еще одно — мало того, что их пропорции существенно изменены, приобретая совершенно гротескный вид, мало того, что они все были только двух перемежающихся расцветок — черной и белой, а также неподвижны и простирались от края до края необъятной плоскости, чьи края ему были не видны, но он в полной мере ощутил грандиозность сооружения, его бесконечность, причем при такой вызывающей искусственности, неестественности, все животные были несомненно живыми.
Максим тоже занимал в этом полотне свое место, и хотя телесные ощущения свидетельствовали, что его кожа ни с чем не соприкасается и можно было вполне явственно представить себя висящим в пространстве, однако он видел как на плечи ему опираются чьи-то белые толстые ноги, локтя касается чей-то плавник, на коленях лежит голова барса, а к плечу прижалась громадная лягушачья морда, и все это создания дышали, шевелились, переминались, взрыкивали, трубили и квакали.
Более подробное исследование показало наличие наверху карликового слона (это его толстые ноги), всевозможных рыб, птиц, раков и иных животных, опознать которых Максим не смог — то ли они были слишком экзотичны, то ли уровень познаний в биологии не позволял это сделать, то ли их пропорции были нарушены до полной неузнаваемости. Насчитав около сотни экземпляров, Максим бросил это занятие, тем более что в тумане начало происходить нечто более интересное.
В нем ясно обозначилась структура, словно кто-то протянул там сетку, и границы ячеек-ромбов вобрали в себя самую яркую часть спектра, а сами ячейки приобрели светло-кремовый ровный окрас, как будто стену выложили косой плиткой, а затем принялись чернить и белить попеременно, пока бесконечная горизонтальная плоскость по расцветке не приобрела тот же вид, что и Максимова сторона.
Однако на этом превращение не завершилось, ячейки продолжали трансформироваться, причем ядро наиболее быстрых изменений находилось как раз напротив Максима, и он мог прекрасно видеть как из ячеек выдавливается краска, ее прорезают линии, намечающие какой-то смутно знакомый контур, контур еще больше проявляется, обретает все новые детали, и вот уже можно созерцать перья, глаза, клювы, крылья и перепончатые лапы, при чем перья остаются оригинального цвета — черные и белые, а остальные части уток окрашиваются красным, и теперь явно просматриваются две разнонаправленные стаи — черные утки летят влево, белые — вправо, усиленно махая крыльями, плотно прилегая друг к другу, но нисколько не мешая работать крыльями соседям из противоположной стаи и при этом не сдвигаясь с места.
Максим нагнулся, стараясь не задеть ворчащего барса сцепленными руками, и увидел глубоко внизу замок, точнее — какие-то строения, башни, лестницы, трубы, выложенные плиткой цвета крыльев вавилонских стрекоз, по лестницам спускались одинаковые человечки в красных колпаках, смахивающие на шутов, с поднятыми вверх руками и изуверски кривыми ногами, очень напоминая пяти-звездчатые шестерни, в которые они и превращались у подножия замка, аккуратно укладываясь в блестящие кучки около пушистого фонтана с розовой водой.
Однако, Максим чересчур сильно подался вперед, запирающие его в общей картине слон, барс, рыба и лягушка не смогли помочь ему удержать равновесие, и он вывалился, словно расшатанная плитка из кафельной стены, и полетел вниз, по странности ухитрившись сохранить позу, кувыркаясь и задевая различными частями своего голого тела зверей и уток, получая ответные тычки, щипки, царапины и укусы, каким-то образом уворачиваясь от страшных когтистых лап и жадно распахнутых рыбьих ртов, стремительно приближался ко дворцу с клоунами и все яснее видел то место, куда он обрушился — ровную каменную площадку перед воротами с чахлыми деревцами и торчащими там и сям крупными шестернями, проржавевшими или от непогоды, что было сомнительно в столь безоблачно ясном мире, или от крови периодически падавшей с неба живности.
Не оставалось ничего, как расцепить затекшие руки, что было ужасно непросто и мучительно больно, и пришлось просто-напросто кусать кисти и предплечья, да хоть как-то вдохнуть в них жизнь, а заодно выпрямить и ноги, где кожа приобрела белый с синевой отлив от застоявшейся крови, и когда Максим наконец распластался по воздуху, блаженно раскинув руки и ноги, то оказалось, что окружающее безумие вовсе не собирается куда-то исчезать за некой пыльной и устаревшей декорацией, тем более что представление отнюдь не кончилось и впереди предстояло посмотреть еще очень много картин.
Все тело внезапно скрутилось в тугой узел, как будто пыталось вернуться к уже привычной позе, Максим с удивлением созерцал возникшие перед носом его же расцарапанные локти, чувствовал, что пятки уперлись в лопатки, потоки боли струилась по всем жилам полноводными реками, но унять ее не имелось никакой возможности, дыхание намертво заклинило, глазные яблоки повисли на нервах и шлепались о щеки, язык свернулся неповоротливой змеей и ворочался в желудке, вызывая судорожные рвотные позывы, но потом кто-то сжалился над человеком, одним хлопком упорядочив разбушевавшиеся части тела и внутренности, и сильным пинком отправив Максима под дождь и в вонь близкого моря, дабы неповадно было соваться обратно.
— Вот так всегда, — говорил Павел Антонович, доставая из воздуха ловким движением фокусника уже зажженные сигареты, почему-то сильно пахнущие сандалом, делал несколько затяжек, которых вполне хватало, чтобы тусклый дымящий огонек гас около фильтра, бросал их в лужу, с ползающими по дну маленькими крабами, которые тут же хватали своими полупрозрачными клешнями окурок и подносили к шевелящимся усам, словно пытаясь закурить намокший бычок по новой. — Обычно понимание какой-то главной и великой истины, если она вообще существует в этом мире, начинается с какой-то малой и незаметной для других мелочи, настолько глупой, абсурдной, даже, скорее всего, не раз повторяющейся в твоей жизни. Мимо нее ты ходишь годами, плюя и чихая, стыдливо отводя глаза или отупело выглядывая в окно, но она терпеливо тебя ждет, подстерегает, не переминаясь даже с ноги на ногу, так как в запасе у нее, в отличие от тебя самого, вечность и еще миллион лет. Она как вот эти крабики, живущие в крохотной лужи и жадно цапающие всякую дрянь, падающую с неба в их гнилой мирок, ей абсолютно нет цены, она глупа и бесценна во всех смыслах, она не имеет объективной пользы, с помощью ее не заработать себе на жизнь, ни разжечь костер в ночном лесу, не переплыть реку, она — ловушка, заряженный пистолет, неосторожное касание которой провоцирует выстрел, и личность умирает. Личность, человек умирает постоянно, тут ничего особенного нет, мы забываем, забываем самое важное, ценное, главное, а что такое смерть, как не забвение? Ведь наша собственная жизнь вовсе не такая, какой мы ее помним, мы помним бутылки на столе, а забываем единство мира, мы вспоминаем как гладили на юбилей мятую пересохшую после стирки рубашку, случайно при этом обжегшись об утюг, но вряд ли когда вспомним о комплексности всего сущего, нас осеняют в угаре скуки и бесцельности жизни великие идеи, но они тут же тонут получившими пробоину кораблями, в желании попялиться на красоток и набить брюхо. Истина проста и незамысловата, она по тысячи раз на дню стучится в наши умы, прося впустить ее, но мы легкой рукой отметаем ее с порога, нам она противна, мы не верим, что в одном только слове, в одной простой фразе можно выразить весь мир, поэтому мы изобрели вавилонское столпотворение языков, мы пичкаем их новыми словами, наш материальный мир пухнет и ширится с одной единственной целью — изобретать новые словоформы, изящный новояз, на котором так просто лгать самому себе, так просто утопить жизнь в словоблудии, так гениально легко огреть несчастную нищенку, правящую нашим миром, наукообразными и морализаторскими фразами: «не убий» и «цель оправдывает средства». Что мы ищем в этом мире? Только и исключительно самих себя, в других мы видим лишь собственные отражения, мы любим только тех, кто отражает наше нечто розовое и восторженное, заставляя купаться в собственной любви к самим себе, мы прячем собственное ничтожество в той мировой грязи, которую больше всех и ненавидим, против которой больше всех и боремся. Оказывается, что самая почетная вещь — умереть за самого себя и против самого себя, крушить огнем и мечом тех, кто тобой и порожден, ненавидеть и обличать исключительно свою персону, любить и холить ее, такую «ранимую и беззащитную».
