Кажется, я всё-таки ругался в микрофон. Нежно, ласково, но ругался.
Через десять минут вертолёт Бируты опустился на полянке, возле нашего вертолёта, на котором мы подвезли к последнему километру массивные секции силового кольца.
Конечно, все переполошились и сбежались на полянку. Особенно почему-то волновался Эрнесто.
– Что случилось? Что случилось? – кричал он, подбегая к Бируте, которую я снимал с лесенки вертолёта.
– Ничего! – Бирута удивлённо подняла пушистые светлые брови, помотала головой. – Просто я прилетела на свидание к мужу.
Нат довольно громко хмыкнул, и неловко, как-то по-медвежьи, повернулся, чтоб идти обратно, к месту работы. За ним медленно и молча потянулись остальные.
Мы остались с Бирутой на поляне вдвоём.
– Ты хоть взяла ЭМЗ? – спросил я.
– Знаешь, как-то не подумала… – Бирута развела руками. – Да и зачем он? Вы же работаете без ЭМЗов. И вообще – теперь мир.
До чего же хотелось мне в этот момент назвать её хотя бы дурой!
– Рутик! – предложил я. – Давай отвезу тебя в наш лагерь. Там есть силовое кольцо, и ты спокойно отдохнёшь, пока мы не вернёмся с работы.
Она улыбнулась, отрицательно покачала головой.
– Это неразумно, Саш. Я не для того сюда летела, чтобы сидеть взаперти. Достаточно насиделась дома. Теперь хочу быть с тобой.
– Но я должен работать, Рут!
– Работай! Разве я тебя задерживаю? Я сяду в сторонке и никому не буду мешать.
– Я был бы спокойнее, если бы ты осталась в вертолёте. И задвинула дверцу.
Она снова покачала головой из стороны в сторону и улыбнулась. Добро и снисходительно – как маленькому.
– У тебя какое-то болезненное желание запереть меня в замкнутое пространство. Ты не находишь это странным?
У меня бессильно опустились руки… Я не знал, что делать, что говорить ей. И помочь мне никто не мог. Все ушли с полянки в глубину леса, где у подножия горы мы тянули последний километр этого осточертевшего силового кольца.
Да и если бы не ушли, что изменилось бы? Кто способен тут помочь? Что вообще в силах помочь, когда самый дорогой, самый любимый человек не слышит доводов разума, и упрямо, бессмысленно идёт навстречу опасности?
– Пойдём ко всем, – предложила Бирута. – Я не обещаю, что сразу помогу вам, но, по крайней мере, пригожусь. Может, удастся помочь.
– Ты надолго сюда?
– Пока не надоест. И оставим эту тему, Саш!
– Надо хотя бы сообщить в Город. Ведь там хватятся вертолёта.
– Я сообщила. Когда ты дал мне пеленг, я сообщила на диспетчерский пункт.
– Там, конечно, пришли в восторг?
– Не знаю. Сообщение приняла машина. А дожидаться, пока она доложит диспетчеру, я не стала – переключилась. Ну, так пойдём, милый?..
Она, конечно, не смогла нам помочь – это было и не нужно, и невозможно. Слишком тяжелы силовые секции. Мы даже Ружене не позволяли их поднимать, и она вместе с Нгуеном лишь замыкала проводку.
Утомившись после дороги, Бирута присела на небольшой прогалине, метрах в тридцати от нас, где были сложены термосы, куртки и сумки с инструментами.
Каждые полчаса я бросал работу и шёл посмотреть на Бируту. Она навела порядок в разбросанных вещах, вынула перочинный нож из моей куртки и стала собирать в пластикатовый пакет от бутербродов какие-то листики с кустов, травинки, головки цветов. Она, кажется, решила составить гербарий для своих учеников. Ведь впервые Бирута была на юге материка и впервые видела здешние растения.
Кругом было удивительно тихо. Только птица почти непрерывно верещала где-то над головой.
Увидев меня, Бирута улыбалась и слегка помахивала мне пальцами: иди, мол, не волнуйся, у меня полный порядок.
Успокоившись, я возвращался к товарищам и подтаскивал секции, и тянул вместе со всеми линию. Скорей бы она замкнулась! Скорей бы пустить ток! Сегодня мы должны это сделать. До темноты. Чтобы завтра с утра начать испытания.
– Может, ты вернёшься с Бирутой в лагерь? – тихо предложил Эрнесто. – Мы справимся сами. Уже немного осталось.
Я отказался. Стыдно улететь с Бирутой в лагерь и запереться там в силовом кольце, когда остальные работают в лесу.
Уже под конец дня, когда солнце катилось на запад и красноватые его лучи, пробившись под густую листву сбоку, вызолотили стволы деревьев, кто-то словно толкнул меня в бок.
Я оглянулся. Рядом никого не было. Ближайший ко мне, Нат, работал метрах в трёх от меня.
Я снова нагнулся над секцией, вгоняя её шипы в пазы уже уложенной секции, и снова почувствовал какой-то непонятный толчок в бок.
Я распрямился, недоумевая, и вдруг словно кто-то крикнул мне: «Бирута!»
Ничего никому не сказав, я кинулся к прогалине.
Я бежал быстро, и ветки хлестали по лицу и по рукам, и я сам ещё не знал, почему мчусь со всех ног.
Когда я вырвался на опушку, Бирута сидела в траве и деловито засовывала листики в пластикатовый пакетик. А на другой стороне прогалины, за деревом, боком ко мне, стоял невысокий широкоплечий ра. И его широкая смугло-зеленоватая рука оттягивала стрелой тетиву лука.
Ра целился не в меня – иначе я не увидел бы его. Он целился в Бируту.
Конечно, он не мог не слышать, как я шумно выскочил на прогалину. Но он не повернул ко мне головы. Даже не шелохнулся.
И по этой его неподвижности я мгновенно понял, что он уже прицелился.
Думать было некогда. Я выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в широкую сильную руку, чтобы она не успела спустить тетиву.
Я услышал два крика одновременно – тонкий, испуганный крик Бируты и удивлённый рёв раненого ра. Я бежал к Бируте большими скачками и с ужасом слышал, как тонкий крик её затихает на немыслимо, нечеловечески высокой ноте.
Так и есть! Этот убийца успел выстрелить. Бирута лежала неподвижно, и из глаза у неё торчала стрела. Как у Риты, у Ольги, у всех наших женщин и мужчин, убитых дикарями.
Я выдернул стрелу и поднял Бируту на руки. Она была мягкая, податливая и тёплая. Она ещё дышала – редкими судорожными резкими вздохами.
Я побежал с ней к вертолётам, хотя и понимал, что её уже не спасти.
Она перестала дышать у меня на руках, и я невольно остановился, чтобы прислушаться – может, ещё стукнет сердце? Я не услыхал её сердца. Но услыхал яростные быстрые толчки в её животе. Это стучался мой сын – он задыхался, он умирал вслед за матерью, и я ничем не мог помочь ему.
Меня уже догоняли – видно, услыхали выстрел. Но пока Бруно громадными скачками добежал до меня, мой сын перестал стучаться – он задохнулся.
Бруно отобрал у меня Бируту, и я кивнул кому-то через плечо.
– Там… этот убийца… Он ранен…
Не знал я – ранен он или убит. Мне было всё равно в тот момент. После того, как на моих руках перестала дышать Бирута, после того, как задохнулся мой сын, мне всё стало безразлично. И эти дикие неразумные ра, и вся эта зловеще красивая зелёная планета Рита, и даже далёкая чрезмерно добрая Земля, зачем-то пославшая меня на эту муку, и сам я, и вся моя никому не нужная теперь жизнь – всё стало безразлично.
По существу, я умер. Умер в тот момент, когда перестал стучаться в животе Бируты мой сын.
Я знал, что я преступник, что меня ждёт изгнание, но это было безразлично. Это уже не имело абсолютно никакого значения. Жизнь кончилась. Я переступил её грань. А по ту её сторону… Что может взволновать нас по ту сторону жизни?..
Когда всё кончилось, когда все вернулись с маленького кладбища недалеко от Города, меня тихо и незаметно увели к себе Бруно и Изольда Монтелло. У них вскоре оказались Доллинги, и часа через два утащили меня в свою квартиру. От Доллингов меня увели к себе Али и Аня, а к Бахрамам за мной пришёл Михаил Тушин.
Но где-то под утро, когда серый пасмурный рассвет царапался в окна, я всё-таки попал в свою квартиру. Один. Я всё время хотел остаться один. Даже сам не знаю, зачем. Но никто этого не понимал, все как раз именно этого и боялись, и старательно передавали меня «по цепочке». А сказать я не мог. Только мама поняла и остановила Тушина, когда он собрался пойти со мной.
Я ходил по квартире из угла в угол и почему-то боялся присесть. И всё чего-то искал. И не понимал, чего ищу.
Дома всё было убрано, чисто, всё на месте, как перед приходом гостей – никаких следов торопливых сборов.
Потом я увидал высовывающиеся из-под туалетного столика разношенные домашние тапочки Бируты. И нагнулся за ними, и взял в руки.
Мне показалось, что тапочки ещё хранят тепло её ног. Но тут же подумал, что это бессмыслица, что такое может только показаться.
Одни лишь тапочки были не на месте. Обычно Бирута оставляла их в коридоре.
Значит, она спешила. Уговаривала себя не спешить, а в душе – спешила. Это должно было хоть в чём-то проявиться.
Перед зеркалом стояло мягкое низкое кресло. Я опустился в него и наугад выдвинул ящик – верхний, самый плоский.
В глаза мне ударил синевато-чёрный блеск вечерних бус, затем слепо, незряче глянули жёлтые янтари. На Бируте всегда было что-то янтарное – или бусы, или серьги, или брошка, или кольцо с янтарём. Янтарь был для неё символом Латвии, памятью о доме.
