Они вышли в Город и неторопливо, как и полагается утром, после трудной ночи, пошли по улицам, ничего не опасаясь, не обращая внимания на глухарей — не было больше глухарей! Хотя в это утро на некоторых музпехов стоило полюбоваться. Молодой то ли рокер, то ли подворотник — он еще не оформился как боевой музыкант — собрал на углу сквера целую толпу таких же желторотых юнцов, как он сам, только облаченных в музпеховское исподнее, и давал свой первый в жизни сольный концерт. Он, почти не перевирая, играл старую Лабухову балладу, и бывшие солдаты, сбросившие свои дурацкие доспехи, внимали ему, разинув мягкогубые мальчишеские рты. Еще бы, это была первая рок-баллада, которую они услышали в своей жизни!
Однажды в мире отыскав,
Объятий не разъять,
Ты так легка в моих руках,
Любимая моя.
Покой голубоватых век
Я украду, как вор,
Теплеет тьма, светлеет свет
От взгляда твоего...
«Ишь ты, — подумал Лабух, — а ведь слушают, и еще как! Вот я уже и немного известен, пустячок, а приятно. Я безвестно известен. Все-таки интересно, кто это реанимировал мое, так сказать, творческое наследие?» Приглядевшись, Лабух узнал в музыканте того самого юного рокера, которого давеча пустил на постой.
Смотри, уже летит легко
По утренней росе
Дороги светлогривый конь
В серебряный рассвет.
Ты видишь, солнца ясный лик
Над миром воссиял!
Ты так легка в руках моих,
Любимая моя!
Рокер тоже узнал Лабуха и, доиграв балладу, радостно замахал своей самодельной гитарой:
— Все просто супер, Лабух! Я уже успел сбегать покормить Шер. Она сожрала кило печенки и теперь дрыхнет! Я прошлой ночью тоже играл вместе со всеми. Меня прямо-таки вынесло на улицу, а там что творилось! Подворотники выползли из подворотен, девчонки их стоят, в небо смотрят, и никто никого не убивает, вот что удивительно. А я стою и играю вместе со всеми, и ведь получается! А сейчас вот прогуляться вышел, не спать же ложиться после такого! Хорошее сегодня утро, правда?
— Вот испортишь мне кошку, — проворчал Лабух, — тогда узнаешь, какое оно хорошее!
— Как можно, Лабух, она же благородная Черная Шер! Благородную кошку нельзя испортить каким-то килограммом печенки!
— Я, честно говоря, и сам не отказался бы от килограмма печенки, — сообщил Мышонок, — что-то сегодня туговато с телесной пищей, сплошь одна духовная, а в меня она, честно говоря, уже не лезет!
Они шли по отливающему мокрой асфальтовой синевой утреннему проспекту, по бывшему Городу Глухарей, направляясь домой, к Лабуху. Хотя неясно все-таки было, остался Лабухов дом именно Лабуховым домом или превратился во что-нибудь совершенно иное. Город, омытый вечной и святой влагой Грааля, казался совершенно другим, словно близкий родственник после тяжелой болезни, когда ясно уже, что кризис миновал, и еще неважно, что для окончательного исцеления потребуется ох как много труда и времени. И все равно, они им гордились. Чудо есть чудо, даже если оно является делом рук твоих. Как тут не гордиться?
— Лабух, а Лабух, — ехидно подъелдыкнул Мышонок, — вот мы сейчас пройдем через дикий рынок, пожрать купим, выпить опять же, придем в твой двор, а там — мемориальная квартира Лабуха со товарищи! И твой статуй, переделанный из пионера с выломанным горном, чтобы, значит, на монументальном искусстве сэкономить! Ну а мы уж так, в виде графитти на твоей гипсовой заднице, за полной нашей малостью и ничтожеством. Как тебе такая перспектива, а?
— Сходим на экскурсию, познакомимся с жизнью великих людей, — пожал плечами Лабух. — Это всегда полезно, особенно таким охламонам, как вы с Чапой.
— Кому тут на дикий рынок? — возле музыкантов с лихим скрежетом остановилась уже знакомая им Машка, из окна высунулась веселая утренняя рожа продувного Кольки-водилы. — А ну, садитесь, мигом домчу! Я ведь как езжу, я езжу не вдоль, а поперек, вот и получается быстро!
— У тебя цены, того, кусаются, — Мышонок покосился на нетерпеливо вздрагивающее механическое чудовище. — А мы хоть и трудились всю ночь, да бабок не натрудили, сегодня утром счастье даром, а дальше — видно будет!
— Я бы, конечно, и бесплатно вас довез, но как хотите, — водила ухмыльнулся. — Да только прав ты оказался, артист, Машка-то теперь опять бензина требует. А бензин нынче знаете почем? Ну ничего, заработаем, тем более что дороги открылись.
— Что значит «дороги открылись?» — заинтересовался Лабух.
— А это значит, что вчера ни я, ни Машка, никто из этого города никуда выехать не мог. Кроме, может, некоторых глухарей. А теперь — кати себе куда хочешь! Мир открылся, поняли, звукари? Мир! Ну, бывайте!
Экипаж жизнерадостно мумукнул и укатил.
Музыканты прошли мимо спуска в переход-стежок, заметив, что здесь-то как раз не изменилось почти ничего — хабуши вяло переругивались, занимая насиженные места, торопливо подкрашивались невыспавшиеся телки, негромко базарили о чем-то своем низшие деловые. С ними здоровались, но не более того, особого ликования в стежковцах не наблюдалось. Наконец они свернули к дикому рынку. Здесь тоже не было особых перемен. Разве что товар, доселе спрятанный под прилавком, переместился наверх и теперь лежал открыто. Знакомый торговец — Греб-Шлеп — деловито раскладывал по калибрам на дощатом столе, застеленном полиэтиленовой пленкой, разнообразные огнестрелы. От мощных противотанковых гранатометов до малокалиберных винтов и помповых обрезов. В отдельном ящике грудой лежали стальные трубки-недосверки для начинающих подворотников. Похоже, бизнес Греб-Шлепа стремительно выходил на новую орбиту. Вот вам и хабуш с ржавыми ключами.
В пивнушке со славным названием «Сквозняк», как всегда, похмелялись и обсуждали дела, у кого они были, и мировые проблемы, у кого дел не было. У входа на своем обычном месте, похоже, уже слегка подвыпивший, восседал дед Федя и, как всегда, играл нечто героическое. Появление деда на рынке говорило о том, что ветер перемен дунул, плюнул, и на время затих, видимо спрятавшись до поры в мехах старого баяна. И все-таки музыканты обрадовались.
— Ну что, ребятушки, доигрались? — ласково спросил дед Федя и сам же ответил: — Доигрались! А неплохо получилось, правда ведь?
— Слушай, дед, а ты ведь, вроде того... опять вознесся? — Мышонок с сомнением посмотрел на пыльные дедовы сапоги. — Чего же ты опять на старом месте, с тем же баяном? И куда подевались детишки?
— Снесся, вознесся... Я, может быть, и сейчас немного вознесенный. У меня, между прочим, дом есть, и я, куда бы меня ни возносило, завсегда домой возвращаюсь. А потом, должен же кто-то играть на рынке? Это ж такое место, что негоже ему пусту быть. Да и старуха моя ругается, когда я надолго возношусь. А детишки-то? Дома детишки. Кто в школе, кто играет в догонялки там всякие, кто с мамкой и папкой в зоопарк пошел. Чего детишкам на небесах делать? Их здесь, на земле не хватает, на небе-то детишек полным-полно... — Дед вздохнул. — Так что на месте детишки, растут, как им и полагается. А вот вы что собираетесь дальше делать?
