* * * Гоша мог бы простить Анастасии Сергеевне многое. Ведь она, в сущности, была неплохая женщина, спокойная, заботливая. Но он не мог простить, что она ушла как раз в те дни, когда отец работал, не щадя ни лаборанток, ни себя. Отец искал новый препарат, лекарство от болезни, которую все считали неизлечимой. Неужели она не могла отложить свой уход хоть на месяц? Арбузов тоже хорош! А еще ученый. Он-то ведь знал лучше всех, чем занимался в эти дни отец. Не посчитались с отцом. Не посчитались с Гошей. Не посчитались с больными, которые так нуждались в новом препарате. А с больными нельзя не считаться! После уроков Гоша не пошел домой. Не хотелось. Он долго ходил по улицам. Потом решил встретить отца. Отец работал в двух учреждениях: в больнице и в научно-исследовательском институте. Можно было бы сесть в автобус, но Гоша отправился пешком. Вот больничный сад. На скамейке в саду кто-то сидит. По-видимому, больной. Увидев Гошу, больной встал и сказал вежливо через чугунную вязь ограды: "Здравствуйте". И на лице его появилась припоминающая улыбка, словно он когда-то знал, встречал Гошу, но никак не мог вспомнить - когда и где. И Гоше почему-то очень хотелось помочь ему вспомнить, хотя это было невозможно: ведь он видел этого человека впервые. В больнице Гоше сказали, что отец в институте. Пока Гоша шел до института, он все время думал о том, о ком не хотел думать, - об Арбузове. Веселый этот Арбузов, жизнерадостный. И анекдотов сколько знает! Тысячу - не меньше. Говорят, он когда-то работал затейником в санатории на Южном берегу Крыма. Но ведь все знают, что ученый он способный. Правда, не выдающийся, но способный. А поступил нехорошо. Может, не стоит ждать отца? Да и неизвестно, скоро ли отец кончит работу. Иногда он задерживался до полуночи. Но Гоше нравится институт. Сколько там лабораторий! И есть лаборатория физиологической кибернетики, в которой работают два очень крупных ученых: один пожилой - член-корреспондент Бородин, которого за глаза все называют Бородой, а другой совсем молодой, еще аспирант, - Радий Богатырев. Радия Богатырева в шутку называют Леонардо. Он и действительно почти Леонардо. Он и физиолог, и математик, и конструктор. Недавно Гоша с двумя одноклассниками был на его докладе. Он очень скромный, этот Богатырев. Но когда стал чертить на доске схему машины, играющей в "чет" и "нечет", у Гоши и у его приятелей перехватило дыхание. Машину эту построил сам докладчик. Сколько же ему лет? Ну, двадцать пять, не больше. Надо будет спросить у отца. Да, о Богатыреве гораздо приятнее думать, чем об Арбузове. Один из Гошиных приятелей - Капустин - успел набросать эту схему у себя в тетрадке, надо будет ознакомиться. Капустин думает, что, когда ему исполнился двадцать пять лет, он тоже построит машину не хуже. Дудки! Одно дело - скопировать схему машины, а другое дело - ее создать. Капустин только и умеет копировать. Про Радия Богатырева отец как-то сказал: - Это надежда нашей науки. А потом ему это показалось недостаточным, и он добавил: - И нашей отечественной науки, и мировой. Быть талантливым, строить машины не легко. Но, вероятно, еще труднее, при таких выдающихся успехах, оставаться скромным. Гоша постоял возле института, подождал, а потом пошел домой.
По выражению лица трудно судить о душевном состоянии Рябчикова. Не весел, но и не мрачен. Скорее, безразличен. Говорит рассудительно и здраво, слишком рассудительно и слишком здраво, как преподаватель в средней школе. Он, кажется, и был преподавателем биологии, этот самый Рябчиков. Вполне разумен. И чересчур логичен. Но, как только заходит речь о времени, логика и разум покидают его. Рядом с Рябчиковым - его жена. Всем известно, что это его супруга. И родным. И знакомым. И соседям по квартире. Их брачные отношения зарегистрированы загсом Фрунзенского райсовета. Всем это известно, кроме самого супруга. Он все еще считает жену невестой... Тамарцев записывает: "Корсаковский синдром... Больному Д. А. Рябчикову сорок лет. Полгода тому назад, отдыхая в деревне у родственников и моясь в черной бане, Рябчиков угорел. Его едва удалось спасти. Но под влиянием сильного действия угарного газа, по-видимому, в клетках интерпретационной части больших полушарий головного мозга произошли изменения, в результате которых для Рябчикова как бы остановилось время. Больной помнит все, что происходило в его жизни, не исключая и того факта, что он пошел мыться в черную баню. Но тут начинается граница, черная завеса, закрывшая от Рябчикова настоящее и будущее. Больной живет как бы за пределами текущего момента. Для него не существует ни "сейчас", ни "теперь", а только "вчера" и "позавчера". Он ест, пьет, двигается, отлично ориентируясь в пространстве, но настоящего для него не существует. Он, в сущности, не живет, а только вспоминает. Воспоминания - это и есть единственная реальность, с которой он считается". В коридоре Тамарцев спрашивает Рябчикову: - Почему вы привели ко мне мужа через шесть месяцев после начала болезни? Рябчикова смотрит на него большими серыми глазами. В этих светлых глазах смущение, и робость, и печаль, и настойчивость, и что-то насмешливо-игривое, словно в этой женщине не одно существо, а несколько существ сразу. - Я еще не знала тогда ничего о вас, профессор. - А что вы обо мне знаете? - Я знаю, что вы вылечиваете такие болезни. - Этого никто не знает. - А я знаю. В голосе настойчивая уверенность и твердость, словно она действительно знает, что он вылечит. - А я знаю. - Значит, вы знаете больше меня. Из ее больших серых глаз исчезает выражение настойчивости и игривой насмешливости, остается выражение смущения и печали. - А что мне еще остается, профессор? - говорит она тихо. - Но, когда вы выходили за него замуж, разве вас не предупреждали? - Предупреждали. - О чем вас предупреждали? - О том, что эта болезнь трудно поддается лечению. - Вас предупреждал, очевидно, слишком деликатный и легкомысленный человек. Эта болезнь почти неизлечима. - Я знаю, - говорит она тихо. - И вы все-таки надеетесь? - А что же мне еще остается, профессор? - До свидания, - внезапно говорит он. И протягивает руку. - Меня ждут. Его никто не ждал. Раньше его ждала жена, ждала и подогревала обед. Теперь обед подогревает тетя Оля. Заглянет в кастрюлю сквозь стекла очков, а потом опять сядет в кресло читать книгу. Его никто не ждет. И тем не менее он торопится, спешит, нервничает на остановке, ожидая автобуса. Это привычка. Привычки окружают нас со всех сторон. Из-за них мы многое делаем механически. Вот и сейчас он торопится, хотя торопиться решительно некуда. Он спешит, хотя спешить смешно. Покачиваясь в автобусе, Тамарцев думает о Рябчикове и его жене. Вряд ли удастся его вылечить. Вряд ли... Клетки сильно изменились под действием окиси углерода, и вряд ли удастся их восстановить. Но тогда что делать его жене? Рябчикову легче, он живет отсутствуя... Отсутствуя и для себя и для других. А жена рядом с ним, видит его ежечасно и ждет, когда он вернется к ней. Он здесь и не здесь. Разлука может затянуться на многие годы, навсегда. Он и жив и не жив. Между ними нет никакой дистанции - и в то же время между ними бесконечность: если бы даже они жили на двух разных планетах, и то они были бы ближе друг к другу. Покачиваясь здесь, в автобусе, он снова видит ее большие серые глаза и слышит ее голос, почти переходящий в шепот: "А что же мне еще остается, профессор?" Господи, что бы он только не отдал, чтобы вылечить его, вернуть его к ней.
