Потом он вспомнил имя: Маркус Беннет. Лучший друг, сосед. Это его дом, его библиотека. Николас был здесь час назад, когда Маркус утешал, сочувствовал.
И тут, словно двухтонный камень, обрушилась реальность.
Джулия мертва.
Закрыв глаза, Ник увидел ее губы, безупречную кожу, естественную красоту. Голос звучал в ушах столь же отчетливо, как если бы она сейчас с ним говорила. Едва ощутимый аромат лаванды оставался до сих пор свеж в его памяти. Печаль охватила, увлекая во тьму, о существовании которой он никогда прежде не догадывался, окутывая сердце, сжимая в смертельных объятиях.
Куинн наконец взглянул на телевизор, на обломки самолета, на останки пассажиров, разбросанные, словно обертки от подарков. Его окружала смерть. В этот день жизнь для многих из благословения стала адом, но сколь бы ни трагичны были события на экране, он погружен был в собственное горе.
Взяв пульт и нашаривая кнопку выключения, Николас в последний раз посмотрел на кадры горящих обломков, и в глаза бросилась бегущая строка внизу экрана. Ползущие заголовки новостей притягивали глаз, скользя вдоль края экрана лишь затем, чтобы несколько секунд спустя начаться снова. Он смотрел на логотип телеканала в нижнем углу и наконец увидел то, что повергло его в панику.
На эту картинку он прежде не обращал внимания. На фоне репортажа о невообразимых смертях и разрушениях, переполненной информацией бегущей строки и царившего в мозгу замешательства она ускользнула от его взгляда. На подсвеченном белом фоне виднелась невероятная информация, от которой закружилась голова. Он дважды посмотрел на цифры часов, не веря глазам и тому, что на телестудии никто не мог ошибиться. Часы показывали 20:15.
Ник бросил взгляд на запястье, но увидел на месте часов лишь бледную полоску. И вспомнил.
Он достал из кармана письмо. Конверт был кремового цвета, с атласной отделкой; в левом углу виднелся изящный синий герб — львиная голова над поверженным драконом, горло которого пронзал меч. Ник не знал, что он означает — некий клуб, частную школу или герб незнакомца, который дал ему это письмо.
Ник снова полез в карман и, достав полученные от европейца часы, открыл их, словно денди Викторианской эпохи. На обратной стороне отполированной до зеркального блеска серебряной крышки была выгравирована курсивом латинская фраза: «Fugit inreparabile tempus».[6]
Взгляд Ника упал на циферблат с римскими цифрами в староанглийском стиле. Часы показывали ровно четверть девятого, и факт этот вновь поверг его в замешательство.
Его допрос начался в 21:20 — он отчетливо помнил часы на стене полицейского участка. Стрелка двигалась к десяти, пока он слушал вопросы детективов, глядя на украшенный «кольт» и ощущая все нарастающее напряжение, достигшее кульминации в тот момент, когда он выхватил пистолет у Дэнса, оказавшись в итоге на волосок от смерти.
И еще он помнил, как почти час сидел с Маркусом в этой комнате, глотая виски из бокала и чувствуя, как разрывается от горя сердце. События разворачивались, словно в замедленной съемке. Маркус сидел напротив, говоря, что все будет хорошо, когда дверь библиотеки медленно открылась и на пороге появились двое детективов с мрачными лицами. Рука Шеннона лежала на кобуре.
Именно в этой комнате его арестовали и надели наручники ровно в девять вечера.
Воспоминания словно перевернулись с ног на голову, порядок событий путался. Он помнил, как смотрел на фотографии Джулии, которые совал ему в лицо детектив Шеннон, те самые, что поставили его на грань безумия. И холодно смотревшее дуло пистолета.
Но он не помнил ничего после того, как Шеннон нажал на спуск.
Тряхнув головой, Ник закрыл часы и убрал их в карман. Затем снова посмотрел на конверт, молясь о том, чтобы письмо разрешило множество вопросов, теснившихся в мозгу. Разорвав его, он достал два листа белой бумаги и начал читать.
Дорогой Ник,
Надеюсь, туман у тебя в голове рассеивается, хотя я уверен, что его сменит еще большее непонимание того, что происходит…
Ник перечитал двухстраничное письмо три раза. Сложив его, убрал в нагрудный карман, не вполне понимая, что с ним делать. Ему вдруг показалась глупой сама идея, сама надежда, возникшая в душе.
Похоже, его разум сыграл с ним дурную шутку.
Фотографии мертвого тела Джулии, которые совал в лицо детектив Шеннон, были столь реалистичны, а его разум и душа столь изранены, что он наверняка ушел в мир фантазий, несбыточных желаний — мир сновидений, от которых хотелось пробудиться.
Достав из кармана часы, о которых говорилось в письме, те самые, которые дал ему в комнате для допросов европеец, Ник открыл их и уставился на римские цифры.
Несмотря на все охватившие его сомнения, несмотря на то, что этого просто не могло быть, у него больше не оставалось никаких вопросов о том, где он находится, и какое время показывают часы.
Ник уже сидел в этой комнате раньше, пил виски с Маркусом и оплакивал смерть Джулии. Это была вовсе не игра воображения, не сон. Слезы его были настоящими, как и душевная боль. Утешающие слова Маркуса до сих пор отдавались в ушах.
Столь же настоящей была и комната для допросов полицейского участка Байрам-Хиллс, где он сидел, выслушивая вопросы Дэнса и глядя на оружие, лишившее его Джулии; фотографии, которые показывал ему детектив Роберт Шеннон в 21:58, тоже являлись настоящими. Во времени он нисколько не сомневался — настенные часы за проволочной сеткой составляли центр его внимания в течение девяти минут, предшествовавших десяти часам вечера.
И тем не менее он стоял здесь, глядя на маленькие черные стрелки часов, которым на вид больше ста лет, но они исправно работали и показывали пятнадцать минут девятого.
Взяв со старинного столика пульт, Ник направил его на телевизор, где, словно в фильме ужасов, вновь начали сменять друг друга картины смертей и разрушения.
Вряд ли можно было сомневаться в масштабах разворачивающейся перед его глазами трагедии, которой предстояло повергнуть в ужас всю страну на много дней. Но, понимая, что большая часть мира оплакивает пассажиров рейса 502, лишь он один оплакивал Джулию.
Не повинуясь какой-либо логике, лишь размышляя о возможности того, о чем говорилось в письме, Ник вдруг подумал: «А что, если?..» Ему нечего было терять, зато приобрести он мог все. Если согласиться с тем, что сказанное в письме — правда, с тем, что сейчас действительно четверть девятого, то, может быть…
Сколь бы невероятным это ни казалось, сколь бы ни был он близок к безумию, Ник понимал, что если письмо и часы говорят правду, возможно, ему удастся ее спасти.
