— Да, — невпопад вставил Эдвард, — медицина достигла небывалых высот, — по инерции успел произнести он, прежде чем осознал слова аббата. — Старпомом? На «Ковчеге»?
— Эдмон! — захрипел Фариа. Навалившийся гнев перекрыл ему горло. — Какого черта? Я уже битый час несу всякую ересь, а ты киваешь и даже не слышишь меня! Ты прочел книгу?
Из старика вырвалось столько энергии, что Эдварду неумолимо захотелось оправдаться:
— Я осилил уже половину. Довольно забавная вещь. Несколько наивно, но в целом…
— Не корчи из себя критика! — Заорал Фариа. — Время работает против тебя! Видит Бог, если ты не прочтешь ее к утру, я приду и удавлю тебя подушкой! А теперь пошел вон! — Аббат схватил со стола вазу с виноградом и швырнул в Эдварда. Тот вскочил, опрокинув стул, и попятился — Фариа уже тянулся за кувшином с лимонадом. — Вон! Видеть тебя не хочу!
Давя подошвами ягоды, Эдвард бросился прочь. Вслед ему неслось:
— Читай, Эдмон, читай от корки до корки! От заголовка до оглавления!
* * *
За окном шел дождь. Капли били по стеклу, барабанили по черепичной крыше. Мягкий шелест вливался в комнату через динамики, создавая звук вокруг. Приглушенный свет обволакивал предметы, размывал контуры. Хлоя на фоне широкого французского окна, спроецированного на стену гексона, казалась дымчатой феей.
Когда Эдвард вошел в комнату, она даже не обернулась. Он подошел сзади. Обнял ее за плечи. Прижался губами к волосам.
Пахло ландышем.
По стеклу змеились прозрачные струи.
За пеленой дождя угадывалось бескрайнее поле.
Ветер тревожил одинокое дерево.
В клетке сучьев бился канарейкой ярко-желтый лист.
Единственный лист.
— Под моим сердцем больше не трепещут бабочки, — сказала она. — Я сделала выбор.
Он почувствовал, как гулко ударилось ее сердце под его ладонью.
— Вернешься домой? — больше всего на свете ему хотелось услышать «да».
— Нет.
Слово «эвтаназия» упало на пол. Покатилось хрустальной вазой и так и не найдя твердого препятствия, поднатужилось и лопнуло глухим хлопком само собой.
Клетка распахнулась. Ветер выхватил желтую птицу, смял, закрутил и швырнул за пелену дождя.
— Когда? — спросил он.
— Мобиль придет завтра в полдень, — сказала она. — Не провожай.
— Я поеду с тобой.
Ветер тревожил одинокое дерево. Дерево без листвы.
— Дурак, — сказала она.
— Да, — согласился он и ушел.
— Да, — повторила она.
* * *
От последнего желания Эдвард отказался.
Залитый холодным ксеноновым светом гексон напоминал операционную, пустую и стерильную. Так же пусто и мертво было и внутри Эдварда. Думать не хотелось, хотелось лечь, закрыть глаза и очнуться от вежливого голоса Джозефа, приглашающего на борт мобиля. Но сон не шел.
Эдвард раскрыл книгу и начал скользить взглядом по строкам. Граф-самозванец продолжал мстить, но история его мести проходила мимо Эдварда. Имена и события мешались и путались, главы распадались на абзацы, те — на предложения, и дальше — на слова. Взгляд Эдварда медленно полз по ним и вдруг споткнулся.
Слово «спасение» было подчеркнуто чем-то острым.
— Читай внимательно, мой мальчик, читай между строк, — от шепота аббата заложило уши. — От заголовка до оглавления!
Еще не веря, Эдвард открыл роман сначала.
Из сотен тысяч слов Фариа выбрал двадцать: «Эдмон мальчик если осмелиться бежать жить свобода счастье путь спасение есть для узнику тайна убежище остров прошу тебя будь умный».
— Они так и не поймали меня… даже близко не подошли к моему убежищу.
Эдвард еще раз пролистал книгу, но послание не стало понятнее — к безымянному острову не вела ни одна подсказка. Он заглянул в оглавление. Из номеров страниц были выбраны 5 6 3 5 4 4 0 1 8 2 2.
В ту ночь Эдвард так и не заснул.
* * *
— Я пришел проститься. Мы уходим.
Аббат не мигая смотрел на Эдварда. Его лицо было похоже на маску. Он ждал.
— Спасибо, — Эдвард протянул книгу старику. — Очень поучительно.
— Ты прочел ее всю? — голос Фариа дрогнул.
— Даже содержание, — улыбнулся Эдвард. — Я, правда, не совсем уловил суть.
— В этом нет ничего зазорного, мой мальчик, — расцвел старик. — Люди разучились видеть суть вещей. Будь добр, Эдмон, посмотри сюда, — аббат указал кончиком мякишной трубки на стол. Там полукругом были разложены хлебные прямоугольники и квадраты. Вышло похоже? — Книга, лежащая на столе, была раскрыта на цветной вкладке. Мелкий шрифт под рисунком пояснял — «Аэробот. Панель управления». — По-моему, получилось, — продолжал Фариа. — Вот канал связи, вот навигатор. Автопилот. Ручное управление. Это радар. Бортовой маяк. — Эдварду вдруг стало трудно дышать. Он понял, что не может одолеть дрожь в руках. — А вот это мне особенно удалось — сенсорные настройки. Север, восток, широта, долгота, — тонкие пальцы порхали над кусочками засохшего мякиша. — Градусы, минуты, секунды. Жаль, ты не увидишь всю кабину, — сокрушенно вздохнул старик. — Месяца два — и я вылеплю настоящий штурвал.
Эдвард задержал дыхание. По перепонкам заколотили кувалды.
— Я не хочу отпускать тебя без подарка, Эдмон, — донеслось сквозь грохот. — Ты был интересным собеседником. Вот, — Фариа вложил в руку Эдварду муляж трубки, — я сделал ее, когда из-за тех мужеложцев у меня отобрали настоящую.
Эдвард сжал кулак и почувствовал, как в кожу сквозь мокрый хлеб впивается острое.
* * *
Над океаном поднималось второе солнце.
Краем глаза Эдвард видел блики, танцующие на волнах, но насладиться зрелищем уже не мог. Адреналин отчаянно боролся с миорелаксантом. Силы были неравны — тело отказывалось подчиняться.
Эдвард уронил голову, едва не касаясь лбом штурвала. На соседнем кресле перочинным ножиком сложилась Хлоя. В проходе лежал мертвый пилот.
Все, что теперь мог Эдвард — это смотреть и думать. Он смотрел, как вязкой нитью тянется слюна изо рта к штанам, забрызганным красным, как мелко вибрирует замаранная зубная щетка у его правого ботинка. Как отражается в густеющей луже рдяного желтое солнце.
Испуганное лицо Хлои за стеклом кабины. Напряженная спина охранника, пульсирующая яремная вена под заточенной щетиной зубной щетки. Клацанье автоматных затворов. Тугие удары дротиков в грудь заложника. Боль в плече. Пять долгих шагов до мобиля. Толчки в спину, огонь в бедре. Открытая дверь. Пластик оперения из шеи Хло.
Твердый ответ пилота Джозефа и удивление в глазах перед смертью.
Эдвард вдруг поймал себя на мысли, что думает о плазмозаменителе, как о крови, а о себе, как об убийце. Что впервые с сотворения мира трутень убил пчелу. Что где-то внутри уважение к погибшему смешивается с чувством вины.
