А как она читала! Со стороны казалось, что она просто сидит и быстро переворачивает страницы, почти не глядя на то, что там написано. Однако он знал, что она впитывает в себя все. Время от времени она роняла какую-нибудь фразу, высказывала идею. Она запоминала каждое слово.
Но зачем?
Однажды ему в голову пришла дикая мысль: Энн вычитывала в книгах что-то сверх того, что в них есть, пытаясь передать знание будущему ребенку. Но он сразу отмахнулся от нее. Энн была достаточно умна, чтобы понимать, что это невозможно.
Он сидел на стуле, медленно покачивая головой, что в последние месяцы вошло у него в привычку. Почему он до сих пор с ней? Он постоянно задавался этим вопросом. Месяцы как-то незаметно пролетали один за другим, а он все еще жил дома. Сотни раз он собирался уйти и каждый раз передумывал. Наконец он сдался и переехал в дальнюю спальню. И теперь они жили как хозяйка дома и съемщик.
Его начали подводить нервы. Он ловил себя на том, что периодически чересчур раздражителен. Например, направляясь куда-то, он мог ощутить вдруг волну удушливого гнева из-за того, что до сих пор не на месте. Его возмущал любой транспорт, ему хотелось, чтобы все происходило немедленно. Он ворчал на студентов, заслуживали они того или нет. Его занятия шли теперь настолько плохо, что его вызвал к себе доктор Пэден, глава геологического отделения. Пэден не был с ним слишком строг, потому что знал об Энн, однако Коллиер понимал, что долго так продолжаться не может.
Его взгляд прошелся по комнате. На ковре лежал толстый слой пыли. Он пылесосил, когда вспоминал об этом, но грязь накапливалась слишком быстро, чтобы он мог за ней поспевать. Весь дом приходил в упадок. Бельем тоже стал заниматься Дэвид. Стиральную машину в подвале не включали уже несколько месяцев. Он и знать не желал, как она работает, а Энн к ней больше даже не подходила. Он носил одежду в автоматическую прачечную в городе.
Когда он однажды заговорил о беспорядке в доме, Энн посмотрела на него с оскорбленным видом и принялась плакать. Теперь она плакала постоянно и всегда одинаково. Сначала казалось, что она будет рыдать добрый час. Затем, с поразительной внезапностью, она переставала и утирала слезы. У него иногда оставалось впечатление, что это каким-то образом связано с ребенком, что она перестает из страха как-нибудь повредить ему. Или же существовала иная вероятность, думал он, возможно, сам ребенок не хочет…
Он закрыл глаза, словно желая оборвать поток мыслей. Правая рука нервно выстукивала дробь по подлокотнику. Он нетерпеливо поднялся, обошел комнату, стирая носовым платком пыль со всех плоских поверхностей.
Дэвид постоял, неодобрительно глядя на гору грязной посуды в раковине, на оборванные занавески, на затоптанный линолеум. Захотелось взбежать по лестнице и заявить ей, беременна она там или нет, что либо она очнется от прострации и снова начнет вести себя так, как полагается жене, либо он уйдет.
Он зашагал через гостиную, но на полпути к лестнице засомневался и встал. Медленно вернулся к плите и зажег газ под кофейником. Кофе несвежий, но проще допить этот, чем возиться с новым.
Какой смысл говорить? Она пустится в объяснения, начнет уверять, будто бы находится под воздействием заклятия, а потом заплачет. Пройдет несколько секунд, у нее на лице появится тревожное выражение, и плач прекратится. Хотя сейчас она уже научилась останавливать рыдания на самой ранней стадии. Как будто знала, что поплакать все равно не получится, так что не стоит и начинать.
От этого становилось жутко.
Слово пришло само. Вот как все это выглядит — жутко. Воспаление легких. Уменьшение плода в размерах. Чтение запоем. Тяга к соли. Слезы и то, как она их подавляет.
Он поймал себя на том, что не отрываясь смотрит на белую стену над плитой. И осознал, что его бьет дрожь.
«Она не сказала, что отец другой мужчина».
Когда он вошел на кухню, Энн пила кофе. Он молча забрал чашку и выплеснул остатки в раковину.
— Тебе нельзя кофе.
Он посмотрел на кофейник. Утром он был почти полон.
— Это ты все выпила? — спросил он сердито.
Она опустила голову.
— Ради бога, только не плачь, — поморщился он.
— Я… я не буду, — пообещала Энн.
— Почему ты пьешь кофе, хотя знаешь, что тебе нельзя?
— Я не могу больше терпеть.
Он простонал сквозь стиснутые зубы и пошел к выходу из кухни.
— Дэвид, я не могу терпеть, — сказала она ему вслед, — воду мне нельзя. Я же должна пить хоть что-то. Дэвид, как ты можешь, как можешь!
Он поднялся наверх и пошел в душ. Он ни на чем не мог сосредоточиться. Положил мыло и тут же забыл куда. Начал бриться и на середине бросил, стерев пену с лица. Потом, когда расчесывался, заметил, что половина лица все еще покрыта щетиной, и, тихо чертыхаясь, снова принялся намыливать щеки.
Эта ночь была такой же, как все остальные, за одним исключением. Зайдя в спальню за чистой пижамой, он заметил, что Энн никак не может сфокусировать взгляд. А пока он лежал в другой комнате, проверяя контрольные работы, было слышно, как она хихикает. Потом он метался в постели несколько часов, пытаясь заснуть, и все это время слышал, как она над чем-то смеется. Ему хотелось захлопнуть дверь и оборвать звук, но он не смог. Приходилось держать дверь открытой на тот случай, если ночью ей потребуется помощь.
Наконец он заснул. Сколько проспал, он не понял. Казалось, прошли считаные секунды, как он уже снова лежал, таращась в темный потолок.
— И вот теперь, чужой и позабытый, заблудший путник я в ночи.
Сначала он решил, что это ему снится.
— Тьма и неизвестность, окутан вечной ночью, и жара, жара, жара.
Он резко сел на кровати, сердце колотилось.
Это был голос Энн.
Дэвид свесил ноги и нашарил тапочки. Быстро нацепил их и двинулся к двери, дрожа от холода — под тонкую пижаму заползал ледяной воздух. Он вышел в коридор и снова услышал, как она говорит.
— Прощанье снится и прощенье, из бурных вод молю о свете, избавьте поскорей от пытки.
Все это произносилось нараспев, и голос был ее и в то же время не ее, более высокий, более натянутый.
Энн лежала на спине, прижав руки к животу. Живот содрогался. Дэвид смотрел, как плоть колышется волнами под тонкой тканью рубашки. Без одеяла она должна была закоченеть, однако, судя по всему, ей было тепло. Лампа у кровати все еще горела, а книга — «Наука и здравомыслие», Коржибский[4] — выпала из рук и лежала, полуоткрытая, на матрасе.
Но вот ее лицо… Капли пота блестели на нем сотнями крошечных бриллиантов. Она скалила зубы.
Глаза были широко раскрыты.
