Глаза были широко раскрыты.
— Родич ночи, павший в эту бездну, о, избавь меня от страшного пути!
Он стоял и слушал, ощущая пугающее очарование. Но ее мучила боль. Это было явственно видно по побелевшей коже, по тому, как пальцы, словно когти хищника, цеплялись за ночную рубашку на боках, комкая пропитанную потом ткань.
— Я плачу, плачу, — говорила она. — Рьюио Гклеммо Фглуо!
Он дал ей легкую пощечину, и тело ее дернулось.
— Снова он, что причиняет боль!
Рот широко раскрылся в крике. Дэвид опять шлепнул ее по щеке, и взгляд сделался осмысленным. Она лежала, глядя на него в совершенном ужасе. Руки метнулись к щекам. Она будто вжалась в кровать. Зрачки округлившихся глаз превратились в точки.
— Нет, — сказала она. — Нет!
— Энн, это я, Дэвид! Что с тобой?
Она долго смотрела на него, ничего не понимая, грудь вздымалась от мучительных вдохов.
Затем Энн внезапно расслабилась и узнала его. Рот разжался, и вздох облегчения вырвался из горла.
Дэвид сел рядом и обхватил ее руками. Она прижалась и расплакалась, уткнув лицо ему в грудь.
— Все хорошо, милая, поплачь, поплачь.
И снова. Рыдания вдруг утихли, глаза внезапно высохли, она отстранилась, взгляд стал пустым.
— Что такое? — спросил он.
Нет ответа. Она только смотрела на него.
— Детка, в чем дело? Почему ты не можешь плакать?
Что-то пробежало по ее лицу, но сразу исчезло.
— Детка, тебе надо выплакаться.
— Я не хочу плакать.
— Почему?
— Он мне не позволит, — невнятно проговорила она.
Внезапно они оба замолчали, посмотрев друг на друга, и в этот самый момент он понял, что ответ очень близок.
— Он? — спросил Коллиер.
— Нет, — ответила она вдруг, — я не это имела в виду. Не это. Не имела в виду его, я имела в виду что-то другое.
И они еще долго сидели так, не отводя глаз. И больше уже не говорили. Он заставил ее лечь и накрыл одеялом. Принес одеяло себе и остаток ночи провел в кресле около бюро. Проснувшись утром, замерзший и с затекшими мышцами, Дэвид увидел, что она снова сбросила с себя одеяло.
Клейнман сказал ему, что Энн приспособилась к холоду. Создавалось впечатление, что в организме появилась какая-то новая система, согревающая при необходимости тело.
— И еще соль, которую она поглощает. — Клейнман развел руками. — Все это не поддается осмыслению. Можно подумать, что ребенок только благодаря этой солевой диете и развивается. Однако она больше не набирает лишний вес. Не пьет много воды. Что же она делает, чтобы спастись от жажды?
— Ничего, — ответил Коллиер. — Она все время хочет пить.
— А это ее чтение, она так и продолжает?
— Да.
— И разговаривает во сне?
— Да.
Клейнман покачал головой.
— Никогда в жизни, — произнес он, — я не наблюдал подобной беременности.
Она покончила с последней стопкой книг, которые вырастали одна за другой. И вернула все книги обратно в библиотеку.
Начался новый этап развития.
Она была уже на седьмом месяце, стоял май. Коллиер вдруг заметил, что в машине пора менять масло, что покрышки до странности быстро облысели, а на левом крыле вмятина.
— Ты ездила на машине? — спросил он ее как-то утром в субботу.
Они были в гостиной, в проигрывателе стояла пластинка Брамса.
— Почему это?
Он сказал ей.
— Если ты и сам уже знаешь, — раздраженно ответила она, — зачем спрашивать?
— Так да или нет?
— Да. Я ездила на машине. А надо спрашивать разрешение?
— Не надо язвить.
— Ах вот как, — разозлилась она, — Мне не надо язвить. Я на седьмом месяце, и за все это время ты так и не поверил, что этот ребенок не от другого. И наплевать, как часто я говорила тебе, что не виновата, ты так ни разу и не сказал: «Да, я тебе верю». А теперь я, оказывается, язвлю. Дорогой Дэвид, да ты просто голову потерял от страха, ты же боишься.
Она подошла к проигрывателю и выключила.
— Вообще-то я слушал.
— Не могу выносить эту музыку.
— С каких пор?
— Ах, оставь меня в покое.
Она хотела развернуться, но он схватил ее за руку.
— Послушай, — сказал он, — может быть, ты думаешь, что все это время жизнь казалась мне раем. Я вернулся домой после шестимесячной командировки и обнаружил, что ты беременна. Не от меня! И мне все равно, что ты там говоришь; я не отец и не знаю другого способа, каким женщина может забеременеть. Однако же я не ушел. Я наблюдал, как ты превращаешься в машину по перелистыванию книг. Мне приходилось заниматься уборкой, стиркой, готовкой и при этом читать лекции. И еще — ухаживать за тобой, будто ты малое дитя, следить, как бы ты не сбросила одеяло, не переела соли, не выпила слишком много воды, кофе, не закурила…
— Курить я бросила сама.
— А с чего это, кстати? — бросил он вдруг.
Она непонимающе заморгала.
— Давай, — подзуживал он, — скажи. Потому что это не нравилось ему.
— Я бросила сама, — повторила она. — Я больше не выношу табака.
— А теперь тебе не нравится музыка.
— От нее… у меня болит живот, — пробубнила она.
— Чушь, — выплюнул Дэвид.
И прежде чем он успел ее остановить, она вышла из дома в ослепительный солнечный свет. Дэвид подошел к двери и увидел, как жена неловко садится за руль. Он принялся звать ее, но Энн уже завела мотор и ничего не слышала. Он наблюдал, как машина исчезла в квартале, делая на второй передаче восемьдесят километров в час.
— И сколько уже ее нет? — спросил Джонни.
Коллиер нервно посмотрел на часы.
— Точно не знаю. Примерно с половины десятого. Вроде бы. Мы, как я уже сказал, поссорились и…
Он в смущении замолчал и снова посмотрел на часы. Было уже за полночь.
— И как давно она совершает такие поездки?
— Не знаю, Джонни. Я же говорю, что обнаружил это только что.
— А ее вес?.. — начал Джонни.
— Нет, ребенок больше не увеличивается. — Коллиер говорил отстраненно, обыденным тоном. Он провел по волосам трясущейся рукой. — Тебе не кажется, что стоит позвонить в полицию?
— Подождем еще немного.
— А что, если она попала в аварию? Она не лучший водитель в мире. Господи, почему я ее отпустил? На седьмом месяце, а я позволил ей уехать. Боже, я должен был…
Он почувствовал, что вот-вот сорвется. Натянутая атмосфера в доме, странная, приносящая бесконечные потрясения беременность — все это начинало сказываться на нем. Человек не может жить в таком напряжении семь месяцев и не ощущать его. Уже нельзя было сдерживать дрожь в руках. Развилась привычка непрерывно моргать, чтобы куда-то выплеснуть хоть часть гнева.
