Неожиданно парень дернулся, словно от удара электротоком, его скрутило судорогой. Камера сместилась, проехавшись по залу, и вновь взяла подсудимого в фокус. Но теперь на зрителей смотрел уже совсем другой человек – глаза полуприкрыты, нижняя губа отвисла.
– Я… Мне… Раскаиваюсь в содеянном… – с трудом цедил он слова. – Прошу суд учесть… моё чистосердечное…
Картинка вновь сменилась – в кадре появилась бойкая чернявая девушка с микрофоном:
– Оставайтесь на нашем канале! В зале районного суда работали корреспондент первого канала Карина Салмадзе и оператор Ефим Койфман…
Александр Иванович с трудом поднялся и зашаркал прочь…
* * *
Из дневника профессора Мендина:
«Нашу кафедру закрыли в марте, всего лишь год спустя после „Радужной революции“. Факультет перестал существовать к началу нового учебного года. Мы пытались противиться – митинговали, собирали подписи, обращались в министерство… Новый ректор, получивший образование в Гарварде и впервые увидевший МГУ уже в зрелом возрасте, вышел к нам и повторил слова нашего нового президента: „Всё то, что не рентабельно, всё то, что не помогает России двигаться вперёд, к высотам цивилизации, подлежит беспощадному отсечению“.
Скальпель хирурга, как известно, не ведает жалости. Но ещё более не ведает её топор мясника!
Дальше всё двигалось по нарастающей. Детские сады? Нерентабельно, свободных людей можно воспитать только в любящих семьях! Бесплатное начальное образование? Нерентабельно, бесплатное – синоним плохого. Ну, а уж бесплатна медицина и вовсе пережиток тоталитаризма.
И, наконец, платить пенсии с компенсациями и надбавками – более чем нерентабельно, достаточно базовой, ведь в свободной стране свободные люди сами способны позаботиться о себе, а о стариках пусть пекутся благодарные дети.
Дальше – больше. „Хомут ЖКХ надо сбросить с шеи России!“, – заявил президент. Сбросили. Квартплата выросла в пять раз, тарифы на электричество – в семь. Когда академика Белихова за неуплату выселяли из квартиры на проспекте Керенского, бывшем Кутузовском, он плакал. До нового своего жилища, обшарпанной пятиэтажки в Капотне, академик не доехал. Инфаркт разорвал его сердце прямо в кузове старенького „Зила“, перевозившего остатки академической мебели.
Наши, кружковцы, перебивались кто как мог. Когда стала ясна тенденция, когда ветер перемен принёс запах гари и трупный смрад, мы стиснули зубы и – была – не была! – обратились прямиком в Страсбургский суд по правам человека.
Ответ пришёл на удивление быстро: жалоба принята к рассмотрению, ждите. А потом тех из наших, кто ещё работал, уволили. Эллочку Бахтину ударили в подъезде бейсбольной битой, и теперь она парализованная, лежит на бесплатной койке в хосписе Армии Спасения. Толику Длукеру сожгли машину. Симоняна избили и ограбили. У меня по суду отобрали дачу – якобы я незаконно приобрёл в 2001 году участок земли, на котором её построил.
Совпадения? Цепь случайностей? Мистика? Нет, конечно же, нет. Все эти события оказались закономерным финалом нашего „невыхода на площадь“. „Эх, не жили хорошо – нечего и начинать!“, – сказал тогда Толик, продал телевизор, компьютер, коллекцию монет и заплатил за квартиру на полгода вперёд. Остальные последовали его примеру. За телевизорами в ход пошли другая бытовая техника, потом книги, вещи, мебель… Продержаться на вырученные деньги нам удалось не больше полугода, а затем страшное и мерзкое слово „выселение“ пришло и в наш кружок.
„Саша, помоги им!“, – попросил меня Толик, когда протестующему против выселения Гальперовскому судебные приставы сломали руку. Я вздохнул и в последний раз посмотрел на свою стеклянную гордость…
Собственно, благодаря аквариумистике я и стал тем, кем стал – доктором биологических наук, членом-корреспондентом Российской Академии Наук, почётным академиком доброго десятка региональных академий, автором почти сотни монографий, специалистом по замкнутым биосистемам, и так далее…
Первый аквариум – трехлитровая банка с парой гуппи и веточкой элодеи – появился у нас в доме, когда мне исполнилось шесть лет. Тогда, глядя на странный водный мирок, разместившийся на подоконнике в моей комнате, я ещё не знал, что „заболел“ на всю жизнь.
Итог этой самой жизни – восемь двухсотлитровых красавцев из прекрасного „панорамного“ стекла, оснащенные по последнему слову аквариумной техники всевозможными помпами, фильтрами, компрессорами, освещённые „живым“ светом специальных ламп, возвышались в большой комнате моей квартиры, превращая её в филиал царства Нептуна.
И это не считая „отсадников“, нерестилищ, „малявочников“ и карантинного аквариума! Без малого две тонны воды, грунта, растений, и, конечно же, подводных обитателей, от карпозубых, лабиринтовых, харациновых, сомов, вьюнов и цихлид – до экзотов вроде диадонов, больше известных как двузубы.
Живые кораллы в обычной квартире. Голотурии, актинии, трепанги, морские ежи, анемоны и даже карликовый португальский кораблик! Толик Длукер, всегда дразнивший меня Дуремаром, когда увидел ночные танцы светящихся креветок среди шевелящихся стеблей кораппины, ушёл в прихожую, нахлобучил там свою видавшую виды шляпу, вернулся в комнату и снял её передо мной в торжественном молчании…
И вот теперь всё это пришлось распродавать, причем зачастую людям, мало смыслящим в аквариумистике. Я прощался со своими питомцами, точно с детьми. Да они и были, в сущности, моей семьей, все, от алых конихусов до муаровых шейбенбаршей, от полосатых птерофиллумов до лимонно-желтых лабидохромисов. Я любил их, и отдавая в чужие руки, отдавал и частичку себя…
Лишь один аквариум я оставил. Небольшой, круглый, непрофессиональный, такие обычно заводят для детей, поселяя в нем какую-нибудь оранду или телескопа.
Эту нелепую круглую банку отдала мне Верочка Старостина после смерти мужа, Владислава Павловича. Доцент Старостин, живая легенда нашей кафедры, умер позапрошлой зимой – диабетическая кома. Врачу „Скорой“, приехавшему спустя два часа после вызова, осталось лишь констатировать смерть. У Старостиных не было денег на инсулин…
Верочка после похорон продала квартиру и уехала к родственникам в Ижевск. Так старостинский аквариум оказался у меня. Конечно, можно было бы продать и его, но, во-вторых, стоил он до смешного мало, а во-первых, где бы тогда жил мой аксолотль?
…Заточение. Толик Длукер называет моё добровольное уединение заточением. Я с ним не согласен. Мне больше нравится определение „внутренняя эмиграция“, хотя психологи так обозначают не физическое, а душевное состояние человека.
