— Дик! — откуда-то издалека позвал его голос Филлис. — Зарядку делать будешь?
— Пожалуй, — отозвался Блэк.
Скинув кимоно, он начал энергичные наклоны, касаясь руками земли. Триста наклонов, потом триста приседаний.
Филлис вернулась в хижину и занялась уборкой. Застелила кровать, стоявшую в углу однокомнатного строения. Рама кровати была сделана из бамбука, сетка сплетена из травяных стеблей, а на ней лежал тонкий матрас и одеяла, сотканные все из той же вездесущей травы. Филлис подмела грязный пол веником, связанным из гибких веточек, и закончила уборку гораздо раньше, чем Блэк — зарядку.
— Давай маленько ополоснемся! — предложил он, войдя в дверь, запыхавшийся и взмокший, массируя на ходу бицепсы, чтобы снять напряжение с мышц.
— У меня при одной мысли о ледяной родниковой воде мурашки по коже бегут, — поморщилась Филлис. — Может, отложим до полудня?
— Вздор! У нас не будет времени, сама знаешь. Не хочешь мыться в роднике — пойдем на Реку.
Он надел свои алые штаны, канареечно-желтое кимоно, застегнул сплетенный из стеблей пояс и сунул за него обнаженную саблю. Потом заткнул за пояс длинный обоюдоострый нож, перекинул через плечо небесно-голубую рубаху, взял в левую руку грааль, а в правой сжал свою длинную железную трость, без которой никогда не выходил и которая стала его отличительным знаком.
Бок о бок, размахивая белыми металлическими цилиндрами граалей, они начали спускаться по крутой тропинке к берегу.
— Дик, а ты испугался? — спросила Филлис.
— Чего? Кошмара?
— Нет, когда проснулся на берегу ровно двадцать лет назад — ты испугался? Вот был ты стариком, умирал — и вдруг мгновение спустя ты снова молод и находишься в каком-то странном, неземном месте. Тебе показалось, что все это сон? Или ты испугался, решив, что взаправду попал в ад и сейчас на тебя набросятся черти?
— Да, я испугался. И даже очень. Но если бы черти набросились на меня, я дал бы им сдачи. Я был настроен вести себя в аду точно так же, как на Земле. Так что им бы пришлось со мной повозиться.
— Охотно верю, — проговорила Филлис. — Ты бы расквасил нос самому Вельзевулу и завязал ему хвост узлом. Но я, Дик, — я ужасно перепугалась. Видишь ли, несмотря на то что меня воспитывали в кальвинистской вере, я, когда выросла, стала атеисткой. А затем агностиком. Я думала, что адский огонь — всего лишь жупел для устрашения людей, принуждающий их быть добродетельными. А добродетель, рожденная страхом, — вовсе никакая не добродетель. И это ясно любому, у кого в мозгах есть хоть одна извилина. Такое учение способно взрастить лишь ненависть, предрассудки и кровопролитие. И, кстати, воинствующий атеизм марксистов — плод все той же средневековой доктрины.
Мой собственный опыт и изучение религиозных вопросов привели меня к убеждению — я не стану углубляться в детали, как и почему я пришла к такому выводу, — что загробной жизни не существует.
Но, пробудившись после крушения самолета, в котором я безусловно должна была погибнуть, я обнаружила, что детские страхи въелись в меня до мозга костей и мне так и не удалось их изгнать. В первый час моей жизни на берегу я думала, что умру от разрыва сердца — так бешено оно колотилось. И я на полном серьезе ожидала, что демоны сейчас уволокут меня в какую-нибудь вечную камеру пыток.
Я глубоко раскаивалась в том, что не верила в женевского Яхве, в предопределение и прочую дребедень, что редко ходила в церковь, а когда ходила, то частенько смеялась над проповедниками или возмущалась лицемерием столпов церкви, и я раскаялась в своих изменах мужу и пожалела о тех словах, что сказала однажды отцу, когда мне было восемь лет.
Потом я наткнулась на человека, пребывавшего в аналогичном состоянии. Только он горевал о том, что забыл обычаи предков, и вкушал запрещенную пищу, и пренебрегал определенными церемониями. Неважно, какого вероисповедания он был. История его точь-в-точь походила на мою, хотя религии у нас были разные.
В общем, поговорив с ним и другими людьми, тоже охваченными паникой, я начала понимать, что сказки, которыми нас пугали в детстве, не могу быть правдой. Иначе мы не оказались бы тут все вместе.
А потом, когда я встретила других — охваченных негодованием и яростью, потрясающих кулаками, услышала их гневные вопли и скрежет зубовный, увидела, как они рвут на себе волосы оттого, что их смешали вместе с остальным человечеством — их, чистых и праведных! — я просто покатилась со смеху. Грех было не оценить такую шутку.
И с тех пор я приняла здешнюю жизнь и согласилась жить день за днем, наблюдая за тем, как текут воды времени.
— Но я, как тебе известно, Фил, не смирился и не собираюсь сидеть на берегу, глядя на воду. Я уверен, что эта планета искусственного происхождения, а значит, существа, ее сотворившие, как бы ни были они умны и сильны, где-нибудь да ошиблись. Хороший сыщик сумеет отыскать ключи, которые они непременно где-то обронили, и выследить их. В основе всей нашей здешней жизни заложена какая-то логика. И если мы ее вычислим, нам станет ясно, зачем нас тут поселили. В один прекрасный день мы поймем смысл существования долины, и граалей, и воскрешения. В один прекрасный день…
— Возможно. Но разве нам удалось понять смысл нашего существования на Земле? Нет. Почему же ты так уверен, что разгадаешь загадку здешнего бытия? Мы знаем только одно: что нас бесплатно перевезли с одной планеты на другую. А может, и не бесплатно. Откуда мы знаем — может статься, мы расплачиваемся за проезд каждую секунду? Возможно, платой являются наши страдания и вопросы без ответов? Возможно, некие непостижимые для нас существа питаются нашими муками, или радостями, или теми и другими вместе?
— Все возможно, — согласился Блэк.
И продекламировал:
Пусть мы, как птицы в клетке, взаперти сидим,
Плененные чужой и деспотичной волей,
Мы все ж «когда?» и «как?» и «для чего?» твердим —
«Зачем» и «почему?» А главное — «доколе»?
— Фицджеральд?.. Хайям? — попробовала угадать Филлис.
— Мое четверостишие, написанное за восемь лет до «Рубайята».
— Я читала твою биографию, но до поэзии так и не добралась. Слишком была занята другими делами.
— Когда будет время, — сказал Блэк, — я тебе почитаю. Великим поэтом я не был, но в каком-то смысле предшествовал Фицджеральду — интересно, где он теперь? — и некоторые считали, что моя поэзия не хуже. Однако никакого признанияи у публики мои стихи не получили. — В голосе его звучала еле уловимая горечь.
