— Лоррен?
Но это оказалась Дейрдр, всего лишь она. Услышав ее испуганный крик, я выронил трубку.
Наверное, она тут же набрала 9-1-1.
Очнулся я на больничной койке и пролежал неподвижно, судя по часам на тумбочке, битый час. Отражая накатывающие волны сна, я ломал голову, чем объясняется мертвая тишина в палате, пока ко мне не заглянула Кендис. Имя значилось на кармашке ее халата. Кендис была медсестрой с сочным ямайским акцентом и большими печальными глазами.
— Проснулись? — осведомилась она, не глядя на меня.
Голова раскалывалась, во рту был почему-то привкус пепла и известки. Мне хотелось помочиться, но мешал катетер.
— Мне нужен врач, — простонал я.
— Понимаю, — согласилась Кендис. — И сочувствую. Последний врач ушел вчера. Если хотите, я выну катетер.
— Как это, в больнице не осталось врачей?
— Всем захотелось побыть дома, с родными. Врачи тоже люди. — Она взбила мне подушку. — Остались только жалкие одиночки, как мы с вами, мистер Келлер. Вы десять дней пролежали без сознания.
Позже она выкатила меня в коридор — хоть я и утверждал, что смогу ходить. У окна собрались последние пациенты отделения, чтобы посудачить, всплакнуть и полюбоваться, как центр города гибнет в пожаре.
Проклятие Созиера! Мы стали — или сами себя сделали — менее вероятными. Однако мы видим не нашу собственную маловероятность, а странную судьбу мира вокруг нас.
Во всем городе нет электричества, но у больницы, к счастью, собственный генератор. Я попробовал дозвониться с больничного телефона Дейрдр, но услышал вместо гудков одно шипение и щелчки: так звучит пластинка, когда игла добирается до последней дорожки.
Газеты за прошлую неделю, сваленные в больничном вестибюле, выглядели как листовки секты, грозящей концом света, то есть близящейся гамма-вспышкой.
Инопланетное предостережение оказалось своевременным. Однако прочли мы его непозволительно поздно. В нем сообщалось не только о грозных нейтронных звездах-близнецах, которые теперь устремились навстречу друг другу, суля мирам всесожжение, но и предлагался способ вычислить время катастрофы, чтобы успеть спастись…
И вот теперь обратный счет приблизился к абсолютному нулю. В сокрушительной близости от нашей планеты должна была возникнуть черная дыра.
Вот-вот всепожирающая вспышка испепелит нас.
А если мы и выживем, то чрезвычайно маловероятными.
Помнится, в небе над горящим городом появилось голубое светящееся пятно — радиация Черенкова. Гамма-лучи расщепляли молекулы верхних слоев атмосферы, насыщая воздух окислами азота цвета запекшейся крови. Небо горело, как испорченный кинескоп.
Спустя несколько часов подоспеет жесткая ионизирующая радиация. Космические лучи, бомбардируя продырявленную атмосферу, вызовут каскад частиц, омывающий земную поверхность «высокоэнергетическими мюонами» (так называли эту дрянь газеты).
Мне уже было невмоготу в больничном вестибюле, среди рыданий и истерических криков. Кендис отозвала меня в сторонку.
— Я оповестила всех, теперь говорю вам. Я открыла шкаф с медикаментами. Если не хотите ждать, можете принять таблетки.
Воздух внезапно наполнился запахом жженой пластмассы. Все металлическое вокруг, включая кресла-каталки, заискрилось синим статическим электричеством. До конца оставалось совсем недолго. Смерть, всеобщее и полное уничтожение.
Если, конечно, конец возможен в принципе.
Я ответил Кендис, что не прочь выпить на сон грядущий. Она с трудом улыбнулась и принесла таблетки.
Они хотят, чтобы я продолжал писать воспоминания.
В обмен на готовые страницы они приносят мне все больше еды.
Еда бесцветная, словно известь, и вязкая, будто козий сыр. Не знаю, из чего они ее получают и почему не могут обойтись без отвратительных комков.
Предпочитаю воспринимать их как диковинные механизмы, а не как биологические существа. На вид они — многоножки длиной в восемь футов. Конечно, мне легче думать, что это просто автоматы, снабжающие меня едой.
Они овладели английским (не знаю уж, каким образом) и так и сыплют словами «пожалуйста» и «спасибо». Голоса у них высокие и пронзительные — примерно так скрипели ветки деревьев ветреными зимними ночами.
Мне они говорят, что моя смерть длилась десять тысяч лет.
Сегодня меня выпустили из пузыря и дали пройтись по двору, снабдив зеркальным зонтиком для защиты от безжалостного солнечного света.
Свет яркий, воздух холодный и разреженный. Мне терпеливо, хотя и не очень понятно объяснили, что гамма-вспышка и последующая волна космической радиации лишили планету озонового щита и почти всего верхнего слоя атмосферы. Остатки кислорода они называют «допотопными», не возобновляемыми. Почва насыщена радиоактивными элементами.
Никакой достойной внимания органической жизни на Земле не сохранилось. За исключением моей причудливой компании.
Погибло все: люди, животные, растения, планктон — все, кроме бактерий в глубине земной мантии и на океанском дне, у жерл глубинных вулканов. Поверхность планеты — здесь, по крайней мере — превращена ветрами и радиацией в голую каменистую пустыню.
Случилось все это десять тысяч лет назад. С тех пор Солнце безразлично опаляет мертвую землю, сине-черные горы вдали.
Все, что я любил, погибло.
Я не способен представить, каким образом меня воскресили (вернее, воссоздали — они настаивают на последнем термине). Кажется, в ход пошли сухие фрагменты тканей, соскобленные с камней. Восстановить умудрились не только мою ДНК, но и каким-то чудом — воспоминания, сознание, все мое «я».
Карл Созиер, наверное, не удивился бы.
Я все время спрашиваю о других воскрешениях в безводной пустыне, но мои вертлявые тюремщики (они же спасители) вместо ответа только тянутся, как спросонья, — это у них, наверное, соответствует отрицательному кивку отсутствующей головой. Не выжил больше никто.
А я по-прежнему надеюсь, что Лоррен тоже извлечена из могилы и ждет меня, хотя бы в виде голографического изображения, тронутой временем информации, вроде пыли на истлевшей от дряхлости книги…
В моей прозрачной ячейке нет ничего, кроме сосудов с водой и пищей. Спать можно на мягком полу. Еще меня снабдили тупым пишущим приспособлением (боятся, что ли, как бы я не покончил с собой?) и бумагой, похожей на ткань.
Испытываю трудности с мемуарами. Мне хочется и нравится писать, но темы иссякают. Для кого, собственно, я все это кропаю?
Научился различать своих тюремщиков. «Главный» (тот, что чаще обращается ко мне напрямую и следит, чтобы его сородичи снабжали меня всем необходимым) — чудище серебристого оттенка, его хрящевой хитон словно бы присыпан мелким порошком. У него (или у нее) много отверстий; когда он откидывается назад — иначе ему не заговорить, — взору предстают все до одного. Отверстия для речи и для выделения экскрементов я уже идентифицировал, но предназначение большинства мне еще неведомо, включая зубастую прорезь, похожую на рот.
