Через полчаса после полудня Дракон начнёт беспокоиться, а ещё через полчаса конники ордена станут прочёсывать город, не пропуская ни одного здания и ни одного человека, бесцеремонно хватая каждого за правую руку и заглядывая в ладонь. Четыре буквы Забытого Алфавита — вот всё, что держит Илью в ордене. Но держит крепко.
Можно, конечно, отрубить пальцы, но пальцы будут ему нужны…
Илья непроизвольно сжал кулак на ремне винтовки, огляделся и побежал к центру города — прочь из неметённых восточных кварталов, где так черны и отчётливы были следы его каблуков на брусчатке. Приклад то и дело поддавал ему под правую коленку, а в левом кармане глухо побрякивали патроны.
Недалеко от площади Илья врезался в толпу праздно фланирующих горожан и побежал медленнее, лавируя и уклоняясь.
Никто не пугался его, не шарахался к стенам, не отводил взгляд — все чинно, молча, сосредоточенно, почти что в ногу прогуливались. А один вдруг отделился от прогулочного строя, гикнул, поплевал на ладони и, сделав полусальто назад, продолжил моцион на руках. На него поглядывали — но без интереса, как и на бегущего Илью. Пречудный день…
Увидев наконец вывеску цирюльни над распахнутой дверью, Илья забежал внутрь, на бегу снимая с плеча винтовку, и вышвырнул из единственного кресла недобритого клиента. Тот, поднявшись с пола, ринулся было к Илье, но вдруг передумал, пожал плечами, ухмыльнулся и вышел, полунамыленный.
— Вы не будете на меня в претензии, если я вам перережу горло? — спросил, добродушно улыбаясь, цирюльник. Сегодня ему было всё равно, и он не боялся пугать клиентуру неумной шуткой: пречудный день.
— Приготовь бинты, — озабоченно бросил Илья, усаживаясь в кресло и кладя винтовку себе на колени.
— Я, разумеется, пошутил, — на всякий случай сообщил мастер. Обтёр мыльную пену с большого пальца левой руки и стал править бритву.
— А я нет, — нетерпеливо сказал Илья. — Приготовь бинты!
Цирюльник покивал, невозмутимо доправил бритву, положил её на дубовый резной подзеркальник и лишь после этого неспешно направился к шкафчику возле окна, где у него было всё необходимое для перевязки.
Когда он наконец отвернулся, Илья выдернул затвор, опустил его в правый карман камзола и приставил винтовку к стене. Потом ухватил левой рукой бритву, а правую положил на подлокотник ладонью вверх, изо всех сил выпрямив пальцы. Примерился и — быстро, чтобы не передумать, — дважды с оттяжкой полоснул бритвой по мякоти средних фаланг. От себя и к себе.
Прежде, чем хлынула кровь, он успел заметить, что порез на мизинце получился выше, чем следует. Превозмогая дурноту, Илья аккуратным взмахом срезал остаток буквы. Тряхнул рукой, сбрасывая на пол кусочки татуированного мяса и длинные капли крови, сжал пальцы в кулак и откинулся в кресле.
Боли не было: бритва оказалась очень острой. Справная бритва, как и всё в этом городе. Больно будет потом, когда начнёт заживать…
До вечера Илья отсиделся (отлежался) на крыше магистратуры, под самым флагштоком, глухо постанывая и нянча забинтованную кисть. Никто его не искал ни сразу после полудня, ни потом, но до наступления темноты он не рисковал спуститься.
Процедура выбора началась ровно в полдень, без малейшей задержки. Илья наблюдал её, чуть высунув голову из-за парапета.
Ничего не понимающий горожанин (не понимающий даже, что он изображает Илью) был возведён на помост, равнодушно выслушал ритуальные вопросы Дракона, покивал и поулыбался знакомым в толпе и, когда его подвели к столу, заинтересовался гарротой. Двое конников тотчас ухватили беднягу за плечи, а преподобный быстро сунул ему что-то под нос (надо полагать, усыпил), после чего, накинув на шею стальную петлю, деловито и без всякой торжественности скрутил ему голову. Третий конник, стоявший рядом, подхватил её, не дав упасть на помост, и сунул в мешок. Потом туда же сунули гарроту и обезглавленное тело, завязали и швырнули в фургон. Всё это заняло не больше двадцати минут.
Сразу после завершения процедуры послушники ордена стали разбирать помост и подъёмник, загружая брусья и доски в ещё один фургон. К двум часам пополудни оба фургона, влекомые двумя дюжинами запряжённых цугом волов, медленно двинулись по главной улице прочь из города. Зеваки, ещё немного позевав и потоптавшись возле кровавой лужи в центре площади, разошлись по домам — отсыпаться.
Конники тоже покинули город, но Илья имел основания полагать, что не все. Два-три офицера могли и остаться, переодевшись, — поэтому Илья решил, что безопаснее будет не покидать убежище до темноты. Полезно было также попытаться уснуть, и это ему в конце концов удалось.
Сон был неспокойным: снилась какая-то чепуха об утерянном партбилете, который (Илья это отчётливо помнил!) остался в поезде, в пятом купе четвёртого вагона, под стопкой постельного белья, потому что в этом фирменном поезде не нужно было самому относить бельё проводнику, и, вернувшись в купе, Илья швырнул стопку прямо на документы. Причём, самым ужасным было не то, что вместе с партбилетом пропали паспорт и водительские права, а то, что командировочное удостоверение, авансовый отчёт, счета из гостиницы и даже проездные билеты, включая троллейбусные, Илья-таки сохранил (они лежали отдельно — не в бумажнике, а в дипломате) и честь по чести представил их в бухгалтерию для оплаты. Именно это ставили ему в вину на собрании и продолжали ставить на заседании парткомиссии: имел-де наглость проявить гораздо большую заботу о ста семнадцати рублях с копейками, чем о самых святых и бесценных для каждого коммуниста корочках! Больше всего возмущались копейками, которых было восемьдесят шесть и которые составляли примерно треть той суммы, что набежала за время автобусных и троллейбусных поездок по городу Казани. Любые попытки коммуниста («Пока ещё коммуниста!») Тенина объяснить и оправдаться были справедливо обзываемы демагогией и пресекались путём потрясания в воздухе двойным тетрадным листочком с наклеенными на нём троллейбусными билетиками, аккуратно прокомпостированными.
При этом Илья Борисович Тенин отчётливо понимал, что всего-то и требуется от него: склонить покаянно голову и признать отсутствие для себя каких бы то ни было оправданий. И вот тогда он непременно будет прощён и, может быть, даже отделается строгим без занесения — ибо есть ещё надежда, что проводница в четвёртом вагоне найдёт его документы и вышлет ему по почте. Но не склонялась глупая упрямая голова, пёр на рожон пока ещё коммунист Тенин, покрываясь холодным потом от недобрых предчувствий, гневно шелестел потрясаемый в воздухе злосчастный листочек, выдранный с корнем из бухгалтерского отчёта для приобщения к персональному делу, и дробно гремели по дощечкам паркета стулья, двигаемые возбуждёнными членами парткомиссии. А когда председательствующий (выяснив для полноты картины, что за истекшие три года коммунист Тенин не имел ни одного партийного поручения) громко откашлялся и скорбно-непримиримым голосом осведомился, будут ли ещё какие-нибудь предложения, кроме поступившего, и когда стало ясно, что никаких иных предложений и быть не может, — Илья Борисович схватился за то место, где у него должен был лежать партбилет, и впервые за тридцать пять лет своей жизни хлопнулся в обморок.
