Дункана мучила жажда, но пить он не осмеливался. Ни в одном месте листва не затеняла берег достаточно, чтобы можно было подойти к реке без опаски. Спутник прямо над головой мог и не заметить беглеца, но хоть один из множества обязательно сделает боковой снимок. Даже если Дункан поползет на четвереньках, опустив голову, чтобы наблюдатели не увидели лица, — все равно любой неопознанный предмет привлечет внимание органиков.
В животе урчало от голода, голова чуть кружилась. Даже в относительной прохладе лесной тени пот лил с Дункана градом. Даже посасывая камешек, он не мог смочить рот слюной.
«Может, меня и найдут, — подумал он. — Когда кости мои зверье обглодает».
Солнце, видимое сквозь листья, доползло до зенита. Дункан сел, прислонившись к стволу огромного сикомора, и закрыл глаза, чтобы обдумать свое нынешнее положение и найти способ перебраться через речку. Проснулся он внезапно; все тело его затекло. Поднявшись, он по положению солнца определил, что проспал около двух часов. Сон не принес отдыха; тело жаждало воды.
Когда Дункан уже почти решился напиться, и к черту последствия, уши его уловили звук, заставивший беглеца остановиться на полушаге. Не то низкий гул, не то рокот, вроде работающего вдалеке динамо.
Что бы там ни было, это определенно машина. Ни одно известное Дункану животное не могло издавать таких звуков. Однако в лесных заказниках встречались весьма странные звери, плоды трудов генетических инженеров. В любом случае это необходимо выяснить. Любопытство победило, несмотря на возможную опасность.
Дункан медленно переходил от дерева к дереву, стараясь не шуметь. Рокот шел с северо-востока, со стороны, противоположной реке. Вскоре он стал настолько громким, что Дункан решил: источник где-то рядом. Но, выглянув из-за толстого ствола древовидного сумаха, он был поражен. Звук исходил не от динамо-машины, а изо рта человека, сидевшего, скрестив ноги, под огромным дубом.
Человек был гол, смугл и жирен. Голова его была большой и круглой, над высокими скулами щурились чуть раскосые глаза. Черные волосы спадали на спину и плечи. Смотрел он прямо перед собой, но если и заметил Дункана, то виду не подал.
Дункан нырнул обратно за ствол. Через пару секунд он уловил в гуле слова: «Нам-мьо-ренге-кьо!», повторявшиеся так быстро, что, не зная их, нельзя было понять, что бормочет толстяк. Это была мантра, с помощью которой члены буддийской секты нихренитов подводили себя к слиянию с Буддой. Считалось, что эта мантра избавляет от дурной кармы и привлекает хорошую — так, во всяком случае, вспомнилось Дункану, хотя он не мог бы сказать откуда.
Однако в молитвенно прижатых к груди руках толстяк сжимал громадное распятие, прицепленное к четкам. На шее у него болталось ожерелье со звездой Соломона, полумесяцем, маленьким африканским идолом, четырехлистным клевером, четверорукой статуэткой со злобным лицом и пирамидой, увенчанной символическим глазом — иудейский, мусульманский, вудуистский, ирландский, индуистский и масонский символы.
Рокот стих. Прошло несколько секунд, и толстяк начал молиться по-латыни — этот язык Дункан узнал, хотя ни читать, ни говорить на нем не мог. Дункан уселся за деревом и принялся слушать, а заодно размышлять над экзотическим одеянием (вернее, отсутствием такового) и поведением толстяка. Очевидно одно — кем и чем бы он ни был, он не ганк и не рейнджер. Эти профессии были запретны для верующих. Государство не запрещало исповедовать какую бы то ни было религию, но и не одобряло этого, и уж, безусловно, старалось затруднить верующим жизнь.
Быть может, этот тип — работник одной из близлежащих ферм или биостанций. А сюда забрался, чтобы исполнить ритуалы своей эклектичной веры.
Вскоре латинские молитвы сменились еврейскими. А еще через некоторое время голодный, измученный жаждой, нетерпением и укусами слепней Дункан услышал очередную молитву на языке, напоминающем иврит, но более жестком и гортанном — наверное, арабском.
«К черту!» — пробормотал Дункан, вставая и огибая ствол сумаха. Заметив Дункана, толстяк прервал на секунду молитву, потом снова загудел, уже не сводя взгляда с беглеца.
Дункан остановился в нескольких футах перед молящимся и принялся бесцеремонно его разглядывать. Тот в ответ сосредоточился на дункановом пупке. Беглец осмотрел толстяка — огромная туша, складки жира на боках, безволосая грудь, подходящая скорее женщине, выпирающее брюхо с засунутой в пупок стекляшкой, неимоверных размеров член, грязные ноги, зеленые глаза, что удивительно при такой темной коже, небольшой эпикант[1], длинный, тонкий, чуть крючковатый нос, волосатые уши, заметная на солнце рыжинка в черных волосах.
Внезапно толстяк отнял правую руку от четок и ткнул пальцем в направлении еще одного сумаха, футах в сорока.
«Дикари из джунглей Нью-Джерси», — подумал Дункан. Пока он шел к дереву, толстяк переключился с арабского на какой-то незнакомый Дункану язык — беглец подозревал, что западноафриканский, то есть суахили, на котором говорила теперь вся Африка южнее экватора.
Близ вылезшего из земли древесного корня Дункан заметил пятно свежевскопанной земли. Разбросав сырые комья, он обнаружил холщовый мешок. Дункан вытащил мешок из ямы и, сунув в него руку, нащупал округлый металлический предмет — как оказалось, флягу. Не колеблясь, он открутил пробку — в конце концов, великан сам жестом предложил ему устраиваться как дома, — но, понюхав, обнаружил, к своему разочарованию, что во фляге содержится не вода, как он надеялся, а виски. Он пошарил в мешке, но другой фляги не нашел, а потому, не колеблясь, приложился к горлышку. Его тело нуждалось в жидкости.
«Господи Боже!» Спиртное обожгло горло, на глаза навернулись слезы, чудом выжатые из обезвоженного тела. Но виски вызвало беспечность и придурочный оптимизм. А заодно и жажду — вдвое сильнее прежнего.
В мешке поменьше лежали хлеб, сыр и лук. Дункан умял половину провизии (не притронулся только к луку) в смутной надежде, что не слишком злоупотребляет гостеприимством незнакомца. Еда уняла боль в обожженном виски горле и заполнила пустоту в животе, но жажда только усилилась.
Дункан обернулся; незнакомец, не поворачивая головы, отпустил четки и ткнул пальцем куда-то за дерево. Дункан, изумившись собственной покорности, направился туда и, поблуждав немного в кустарнике и ободравшись о колючки, набрел на ручей. Вряд ли ему удалось бы наткнуться на это место, следуй он прежним курсом. Подмытое водой дерево рухнуло через поток, образовав нечто вроде мостика, закрытого сверху переплетенными ветвями, — место, подобное которому он искал весь день. «Слава Богу!» — воскликнул Дункан, опускаясь на колени. На четвереньках он прополз к осыпающемуся берегу, к переплетению корней, к самой воде. Вначале он пил жадно, но, сделав несколько глотков, взял себя в руки. Утолив жажду и окунувшись до пояса в ледяную воду, он, так же на четвереньках, вернулся в лес.
