— Никакой он не математик, — с досадой возразил Рой. — Тем более не гений. Мы со всем тщанием проверили математические способности Генриха.
— Ты хочешь сказать…
— Да, именно! Ординар. Генрих так же способен создать новую математику, как репа заколоситься.
Андрей с удивлением смотрел на Роя.
— Но тогда мозг его послужил приемником чужой мыслительной работы, стал полем, на котором разыгралась не им порожденная буря?
— Похоже, так.
— Значит, все-таки есть этот гений, этот математический титан, который добился огромного результата, но сам его не обнародовал, а навеял в мозг твоего брата! Так в чем дело? Немедля вывести его на свет! Предки выражались еще ярче: «При жизни поставить памятник!»
— Мы ищем, — невесело сказал Рой, — неведомого человека, настроившего свое сознание на мозг Генриха, или непостижимое явление, превращающее рядового жителя Земли в научного исполина… Мы ищем разгадку катастрофы на Марсе, ибо ни я, ни Арман не сомневаемся, что гибель звездолета и чудесные возникновения математических способностей у Генриха — звенья одной таинственной цепи.
3
Генрих, помогая себе палкой, ковылял по аллее парка. Когда прилетели Рой и Андрей, он радостно махнул рукой и заторопился, но ноги еще плохо слушались его.
Рой, подбежав, успел поддержать брата. Он упрекнул Генриха:
— Не рано ли в бег? Тебе лежать и лежать.
— Бежать — рано, в остальном я здоров, — весело ответил Генрих.
Он опустился на скамью, Рой и Андрей сели рядом. Андрей молча глядел на друга. Генрих похудел; в нервном, раньше легко менявшем выражение лице появилась восковая оцепенелость, странно противоречившая глазам, по-прежнему живым. Генрих усмехнулся: он знал, как выглядит.
— Когда человек рассыпается на атомы, Андрей, его трудно собрать в старом виде, — сказал он.
— Да, конечно, конечно, — поспешно согласился Андрей. — Жуткая же была авария, просто жуткая! И столько загадок, столько тайн, столько всякой удивительности!..
И он опять замолчал, не отрывая испуганных глаз от Генриха. И молчание всегда словоохотливого, импульсивно исторгающего из себя слова друга показывало яснее любых слов, каким страшным кажется Генрих. Генриху это даже понравилось. Плохой внешний вид соответствовал ужасу катастрофы. Генрих по-человечески порадовался бы, если б Андрей счел, что он пышет здоровьем: он тяготился болезнью, особенно в те первые дни на Земле, когда, возвращенный в сознание, еще не знал, хорошо ли пойдет выздоровление, и с опаской думал о будущем.
Сейчас каждая клетка тела ощущала возвращение здоровья, будущее было светло, скверный внешний вид уже не соответствовал внутреннему состоянию; он лишь свидетельствовал о глубине той ямы, из которой Генрих выбрался. Генрих, с удивлением поймав себя на этой мысли, ощутил удовольствие, что так напугал Андрея.
И он сказал шутливо:
— Насчет тайн и удивительностей промолчу. В том, что считать удивительностью, а что стандартом, ты знаток выше нас всех. Но так утомительно почти месяц бесцельно валяться на постели, когда другие…
Андрею почудилась в ответе Генриха не шутка, а жалоба. Он запротестовал, чтобы не дать Генриху углубиться в жалость к себе — жалость плохой помощник выздоровления:
— Не надо, Генрих, какие бесцельности! Ты столько во время болезни сотворил поражающего воображение!..
Генрих грустно усмехнулся:
— Ты насчет моего превращения в великого математика? Это уже прошло. Поболел гениальностью и выкарабкался в нормальность.
— Все-таки это твои открытия, — пробормотал Андрей.
— Вряд ли. Каким-то образом мой больной мозг стал приемником чужих сокровений, к тому же плохим приемником: сразу же выплеснул их наружу. А тот, кто реально генерирует великие мысли, носит их в себе. Так ведь, Рой?
Рой сдержанно сказал:
— Пока ты можешь еще претендовать на авторство.
— Это было бы слишком простое решение, Рой. А ты ведь сам доказывал, что самое бесплодное дело — искать простых решений. Трудно и вообразить себе, Андрей, как Рой мучил меня вопросами, расспросами, допросами и повторными запросами с той первой минуты, когда я стал способен на что-либо отвечать.
— А каков результат? — осторожно спросил Андрей. — Я имею в виду…
— Я знаю, что ты имеешь в виду. Моя память обрывается на моменте, когда Спенсер стал приподниматься на диване. Что было потом, даже и не представляю себе.
Андрей взглядом спросил Роя, не повредит ли Генриху дальнейший разговор об аварии. Рой, отвернувшись, не поймал взгляда Андрея. Поколебавшись, Андрей продолжал задавать новые вопросы, лишь постарался говорить помедленней и наблюдал при этом за лицом Генриха, чтобы прервать выспрашивания, если при каком-либо воспоминании оно болезненно исказится. Но Генрих отвечал спокойно, то пожимал плечами, то недоуменно улыбался, то задумчиво смотрел куда-то вдаль — такова была его обычная манера разговора. Андрей понемногу успокаивался: Генрих был прежним, несмотря на свой новый страшный вид.
— Твое сознание, однако, сохранило многие картины, Генрих?
— Знаю. Чьи-то дикие глаза. Они отпечатались в моем мозгу, а не в сознании. Картинки любопытные, я их сейчас с интересом рассматриваю на экране, но ощущение такое, будто ко мне они не имеют касательства.
— Что ты можешь сказать о Спенсере?
— То же, что об экипаже: практически ничего. Мы встречались в столовой и салоне, изредка перекидываясь словами.
— Полет проходил нормально?
— Точно по графику. Если бы рейс закончился благополучно, я сказал бы — удивительно скучный перелет.
Рой, запрокинув голову, рассеянно глядел на листву. Лето переламывалось в осень — та особая пора, когда в воздухе глухо и сонно, листья почти не шелестят, птицы не перекликаются. В парке было пусто выздоравливающие, видимо, отдыхали в своих комнатах. Андрей обвел глазами тронутую желтизной зелень и с удивлением сказал:
— Знаешь, Генрих, хороший же месяц сентябрь, я его всегда люблю, а тут забыл о нем, мне казалось — еще весна. Нет, до чего же хорошо!
Насмешливая улыбка чуть обозначилась на лице Генриха. Улыбался он по-новому — сдержанней и суше.
— Это у нас с Роем тоже бывало — забыть, какое время на дворе. Расскажи о своих достижениях, Андрей. В эфире поминают вашу лабораторию больше, чем все другие. Значит, вы открыли новую галактическую цивилизацию? Поразительно!
Андрей о своих работах всегда распространялся с охотой, а сейчас еще хотелось отвлечь Генриха. И он знал, как и раньше интересовался Генрих всем, что совершалось в его лаборатории.
