Старик лежал и думал:
«Спокойно, заткнись, нет, ничего не говори, ни единого слова, нет, лежи тихо, думай, осторожно, прекрати!»
Его, вдавленного в стену, качало, трясло и швыряло из стороны в сторону. Ему и еще одному человеку не удалось лечь, и они занимали вертикальное положение в этой чудовищной клетушке. В нескольких футах от него, точно так же прижатый к стене, сидел восьмилетний мальчуган с болезненным бледным личиком. Он не спал и широко раскрытыми блестящими глазенками, казалось, следил за стариком. Он и вправду во все глаза смотрел на рот старика и не мог отвести глаз. Поезд стонал, скрипел, рычал, трясся, взвизгивал и бежал вперед.
Прошло полчаса, старик сидел, плотно сжав рот, словно он был забит гвоздями, в громыхающем вагоне, мчавшемся в ночи сквозь пургу. Еще через час он так и не разомкнул окостеневших губ. Еще час спустя старик почувствовал, что мышцы вокруг щек начали расслабляться. Через час он разжал губы и облизнул их.
Мальчик не спал. Мальчик смотрел. Мальчик ждал.
За окном в ночном воздухе кружились и падали на землю огромные хлопья тишины, которую дырявил мчавшийся лавиной поезд. Пассажиры, оцепенев от кошмарных снов, спали как убитые, однако мальчик так и не сводил глаз со старика, и наконец тот, слегка наклонившись, сказал:
— Ш-ш-ш. Малыш. Как тебя зовут?
— Джозеф.
Сонный поезд дергался и постанывал, словно какое-то чудовище, мучительно пробивающееся сквозь вневременную тьму навстречу невообразимо прекрасному рассвету.
— Джозеф, — повторил старик, как бы пробуя на вкус это имя, наклонился вперед и посмотрел на мальчика ясным и добрым взглядом. Лицо его было печальным и красивым, а глаза так широко открыты, что могло показаться, будто он слепой. Он всматривался во что-то далекое и сокровенное.
Старик чуть слышно кашлянул, прочищая горло.
Поезд мучительно заскрипел на повороте. Забывшиеся тяжелым сном люди заворочались.
— Так вот, Джозеф, — зашептал старик. Он тихонько пошевелил в воздухе пальцами. — Однажды…
The Anthem sprinters 1963 год
Переводчик: Р. Рыбкин
— Да что тут спорить — Дун, конечно, сильнее!
— Черта с два он сильнее!
— У него реакция умопомрачительная, под уклон летит как стрела; глазом не успеешь моргнуть, как его уже след простыл!
— Все равно Хулихен его побьет!
— Так пусть сейчас и попробует!
Я сидел в дальнем углу бара на Графтон-стрит и слушал, как поют тенора, умирают и не могут умереть концертины и, высматривая несогласных, рыщут в дымном воздухе споры. Бар назывался «Четыре провинции», время — для Дублина — было позднее, и уже нависала реальная угроза того, что все и вся, то есть пивные краны, аккордеоны, крышки роялей, солисты, трио, квартеты, бары, кондитерские и кинотеатры вот-вот закроются. Словно в Судный День, половина населения Дублина огромной волной выкатится в безжизненный свет фонарей и, глянув в блестящие металлические стенки автоматов, продающих жевательную резинку, не увидит в них никакого отражения. Ошеломленные, лишенные вдруг хлеба и зрелищ, души их забьются в панике, как мотыльки на свету, а потом понесутся каждая к своему дому. Но пока что я сидел в баре и слушал спор, ощущая его жар на расстоянии пятидесяти шагов от спорящих.
— Победит Дун!
— Нет, Хулихен!
Самый маленький из них там, в другом конце зала, обернулся, прочитал на моем чересчур открытом лице любопытство и завопил на весь бар:
— Я вижу, вы американец! И вам, видно, интересно, из-за чего весь этот шум! Вы мне доверяете? Послушаетесь меня, если я вам посоветую, на кого ставить в большой, хотя она и местного значения, спортивной встрече? Если да, пожалуйте сюда!
И я пошел с кружкой «гиннеса» на другой конец «Четырех провинций» к собравшимся крикунам. Скрипач прекратил расправу над мелодией, которую он играл, и вместе с пианистом устремился туда же, а вслед за ними двинулся и вокальный ансамбль.
— Меня зовут Тималти. — И человечек пожал мне руку.
— Дуглас, — представился я, — пишу для кино.
— Для кино?! — взвыли вокруг.
— Для кино, — скромно подтвердил я.
— Вот удача-то! Прямо поверить трудно! — Тималти снова, еще крепче, сжал мою руку. — Лучшего судьи не найти. В спорте разбираетесь? Знаете, например, бег по пересеченной местности, на четыреста сорок ярдов и другие пешие прогулки?
— Я видел две Олимпиады.
— И для кино пишет, и на Олимпиадах бывал! — Тималти прямо задохнулся от восторга. — Да, такого, как вы, увидишь нечасто. Ну а об особом всеирландском десятиборье вы слышали? Оно ведь имеет отношение к кинотеатрам.
— К стыду моему, не слышал.
— Не слышали? Хулихен!
Миг — и передо мной уже стоял улыбающийся человечек ростом ниже даже, чем Тималти; он засовывал в карман губную гармошку.
— Хулихен, лучший гимновый спринтер Ирландии, — представился он.
— Какой спринтер? — не понял я.
— Гим-но-вый, — произнес по слогам Хулихен. — Гимновый спринтер, самый быстрый.
— За время, что вы в Дублине, — спросил Тималти, — вы в кино были?
— Был, и не один раз. Вчера вечером смотрел фильм с Кларком Гейблом, позавчера — старый, с Чарлзом Лафтоном…
— Достаточно! Вы такой же, как мы, ирландцы. Не будь кинотеатров, чтобы уводить безработных и бедняков с улиц, и пивных, чтобы приманивать их кружкой, мы бы давным-давно уже выбили из нашего острова пробку, и остров бы затонул… Так, — он потер руки, — ну а замечали вы у нас что-нибудь особенное, когда кончается картина?
— Когда кончается картина? — задумался я. — Подождите, вы имеете в виду национальный гимн?
— Слышали, ребята? — воскликнул Тималти.
— Точно, догадался! — зашумели вокруг.
— Каждый вечер, из года в год, в конце каждого треклятого фильма, — запричитал Тималти, — оркестр, будто ты и так не слыхал уже тысячи раз эту осточертевшую музыку, начинает играть ирландский гимн. И тогда…
— Тогда, — сказал я, подстраиваясь под общий тон, — если ты хоть чего-нибудь стоишь, ты постараешься за драгоценные секунды между концом фильма и началом гимна выскочить из зрительного зала.
— Правильно! Кружку ему за это! — закричали вокруг.
— Я в Дублине всего четыре месяца, и то гимн уже начал мне приедаться, — заметил я вскользь. — Не хочу сказать этим ничего плохого, — поспешил я добавить.
— Никто о дурном и не подумал! — отозвался Тималти. — И сами мы патриоты, ветераны Ирландской Республиканской Армии, участники восстаний против англичан. Мы все любим свою страну, но когда вдыхаешь воздух, который ты уже десять тысяч раз выдыхал, у тебя начинается головокружение. И поэтому, как вы заметили, за три-четыре посланные богом секунды любой еще не совсем спятивший зритель норовит пулей вылететь из зала. И быстрее всех вылетают…
