происходило бы сегодня; памфлет в стиле «Нью-Йоркера»; и пять конкурсных работ. И хотя подача иногда бывает стремительной как пулеметная очередь, имеющей целью позабавить нас, настроенной на аккомпанемент из барабанной дроби, в них есть также глухой смех, за которым следует многозначительная тишина.
«Князь Мышкин и источник вечного наслаждения» (1982) – это нечто вроде легкого наброска из ночной жизни Лос-Анджелеса. Как говорит сам Харлан: «Если вас попросят коротко сформулировать, что такое рассказ от Эллисона, то вот он!». Еще один эллисоновский эксперимент, этот рассказ изначально предназначался для того, чтобы его слушали, а не читали. Только после того, как он был распродан на сотне кассет, читатели потребовали, чтобы автор зафиксировал его на бумаге. И вот вам выжимка извечной связи мужского и женского, поданая автором на скорости 120 миль в час.
«Артур Байрон Ковер серьезно посмотрел на меня и заметил: «А знаете, вы на редкость странный тип».
(Предисловие к «Лавочнику», 1980)
Последний мужчина на Земле брел по развалинам Кливленда, что в штате Огайо. Город и прежде не отличался весельем или живописностью, а теперь, подобно Детройту, Рангуну, Минску и Йокогаме, превратился в яростно развороченный конструктор из досок и кирпича, перекрученных стальных балок и оплавленного стекла.
Мужчина пробирался в обход груды пепла – бывшего памятника солдатам и матросам на бывшей Центральной площади, – когда его красные от слез по погибшему человечеству глаза различили то, чего не видели ни в Бейруте, ни в Венеции, ни в Лондоне – человеческое движение.
Он бросился бегом через рытвины взорванной авеню Евклида. В голове звучали небесные хоры. Женщина!
Она его заметила, и в самом ее силуэте он угадал ту же ликующую радость. Поняла! Она протянула к нему руки, побежала. Они плыли друг к другу, словно в замедленном балете. Раз он споткнулся, но тут же вскочил. Они обежали смятые жестянки автомобилей и встретились перед искореженным остовом, который прежде – казалось, геологические эпохи назад – был зданием компании «Май».
– Я – последний мужчина! – выговорил он. Слова сами рвались наружу. – Последний, самый-самый последний. Все погибли, все, кроме нас. Я – последний мужчина, ты – последняя женщина, мы должны соединиться и продолжить человеческий род… и на этот раз у нас все будет правильно… без войн, без злобы, без нетерпимости, только доброта… у нас получится, вот увидишь… все будет хорошо, светлый новый сияющий мир на месте смерти и разрушения!
Под слоем копоти ее измученное лицо лучилось неземной красотой.
– Да, да, – сказала она. – Я люблю тебя, ведь мы только и остались, ты и я.
Он коснулся ее руки:
– Я люблю тебя. Как тебя зовут?
Она слегка покраснела.
– Ева. А тебя?
– Берни, – ответил он.
– Все началось с моей матери, – с отвращением произнес Нат Клейсер. Господи, стыд какой. Не просто лежать в кабинете у психоаналитика, не только страдать от необходимости почти слово в слово повторять то, что Рот обессмертил своим «Портным», но еще и выкладывать все это женщине, стараясь сдержать эмоции. И ко всему прочему начинать с матери…
– Вы часто занимаетесь самоудовлетворением? – спрашивала герр доктор Фелиция Бреммер, выпускница Шпицбергенской Копфшмерценклиник, 38-21-35.
– Мне этого не нужно, доктор. В этом-то все и дело, – ответил Нат. В голове, за правым глазом зарождалась боль. Он услышал, как пальцы его левой руки сами собой, против воли скребут ногтями по зеленому как трава кожезаменителю.
– Будьте так добры, мистер Клейзер, чуть подробнее, – попросила д-р Бреммер. – Боюсь, я не до конца уловила суть проблемы.
– Ну хорошо, слушайте, например, вот, – он попытался сесть, однако она мягко, но решительно положила руку ему на грудь, и он покорно вытянулся на кушетке. – Вы ведь широко известный специалист по проблемам… гм… сексуального характера, так? Так. Поэтому я сел на самолет в Торонто и прилетел в Чикаго, чтобы поговорить с вами. И вот, на самолете были две стюардессы, обе хорошенькие, и первая, Крисси как там ее принесла мне подушки и мягкие тапочки, а потом ее напарница Джора Ли принесла мне бокал шампанского – прежде, чем все остальные пассажиры получили вообще хоть что-то – и когда наклонялась, чтобы поставить шампанское на столик, она укусила меня за ухо. А через десять минут они обе подрались из-за меня на кухне, и пассажиры пришли в ужас и напрасно жали на кнопки вызова стюардесс, а они долго не выходили, а когда вышли, каждые несколько минут спрашивали меня, какой я хочу стейк, средней или полной прожарки, или предлагали мне мятные конфеты… поверьте, это очень утомительно. И так продолжалось весь этот чертов полет, и они едва не задушили друг друга кислородными масками на шлангах, и все из-за того, кто из них ляжет со мной в постель в Чикаго, и я уже начал бояться, что не выйду из этого чертова самолета живым, и когда мы приземлились, они так никого и не обслужили, и весь самолет мечтал наложить на меня руки, если бы не влюбился в меня по уши, и, наверно, мне пришлось бы силой пробиваться к выходу, и мне пришлось бы солоно, если бы не маленький черный мальчик, летевший со своей мамой (которая весь полет строила мне глазки): он заблевал свое и соседнее кресла и даже проход, и я проскользнул к выходу, пока они пытались заглушить вонь, засыпав блевотину кофейной гущей.
Д-р Бреммер медленно покачала головой.
– Как ужасно. В самом деле, ужасно.
– Ужасно? Да это просто кошмар какой-то! Хотите знать чистую правду, доктор? Я до потери пульса боюсь, что меня залюбят до смерти!
– Ну… – протянула д-р Бреммер. – Вам не кажется, что вы немного, ну, самую капельку драматизируете ситуацию?
– Что вы делаете, доктор?
– Ничего, мистер Клейзер, ничего такого. Просто пытаюсь сосредоточиться на проблеме.
– Сосредоточиться? Да вы, наверное, шутите, доктор. Я так просто не могу думать ни о чем другом. Слава богу, я зарабатываю на жизнь карикатурами. Я могу работать на дому; если бы мне пришлось выходить на улицу, к другим людям, от меня через десять минут ничего не осталось бы.
– Мне кажется, мистер Клейзер, вы немного преувеличиваете.
– Ну да, вам-то легко говорить, вы не бывали в моей шкуре. Но так было всегда, с самого детства. В классе я всегда был любимчиком, на белый танец меня всегда приглашали первого, все всегда старались заполучить меня в свою команду, во что бы мы ни играли: в футбол или разрывные цепи. А училки – те с самого начала жаждали моего тела…
– В колледже? – уточнила
