Светило солнце. Уходил в море утренний ветер, волны шлепали о камни легко и радостно, как малое дитя шлепает мать по лицу. Шлеп. Шлеп.
День продолжался.
Продолжалось скучное время работы и послушания. И вот, вернувшись как-то с работы домой в неурочный час, застал один крестьянин молодую свою жену с молодым же соседом. Вроде бы ничего плохого и не случилось, если подумать. Ну, что случилось такого уж? Была бы в хозяйстве спокойная и чувствующая свою перед мужем вину молодая жена, прибавился бы в семействе здоровый и крепкий ребенок, ведь бабы, они, собственно, только того и ищут, чтоб дети здоровые были, и редко ошибаются, отца выбирая, отца, а не мужа, уточняю. Так что ничего особенно страшного не произошло бы, повторяю, если всерьез подумать. Но ни времени, ни условий подумать всерьез не нашлось. Был шум и было общее нервное расстройство. Сбежались соседи, и ясно стало: не жить на одном свете крестьянину и соседу его. То, что объединило их, сделало и врагами смертными. «Дуэль», — сказал торжественно старший, припоминая всю свою прошедшую жизнь. И убедившись окончательно, что все правильно делал он в жизни и что этот его поступок тоже правилен, повторил: «Дуэль!» Молодой побледнел, сглотнул и кивнул головой — согласился. Ему советоваться в прожитом было не с чем, пожить не успел.
Оделись враги во все чистое и пошли ко двору правителя на дуэль. Убивать друг друга крестьянам не с руки. Тог, кто убит будет — бог с ним, судьба его такая, но крестьянин, оставшийся в живых, — не победитель, а убийца. Казнь и конфискация имущества — удел оставшегося в живых. И пошли крестьяне к правителю, как отцы их и деды. Правитель ведь немножко как бог, только бог высоко, а этот — вон он. Кого правитель выберет, того вроде как бог выбрал. Значит, не на кого обижаться, значит, правильно все. И детям крестьянским не на кого зло таить, и там, где могло быть два покойника — один лежит, а конфискации нет. Сплошные выгоды.
Пришли крестьяне. Посмотрел на них правитель, обнажил весомый, новомодного железа меч и смахнул голову тому, кто моргнул под его тяжелым взглядом. А победитель возвратился в деревню счастливым и гордым.
Благословенна справедливая рука владыки. Божий произвол вершит она, карая и благословляя. Крестьяне перед правителем — как перед богом, потому что жизнь и смерть в его руке.
Лишь на одном расходились крестьяне с правителем: оставался неразрешенным вопрос о податях. Чаще их платили, чтоб не смущаться мыслями о долге, не думать, забыть о правителе, как забываешь о заимодавце, с которым расплатился сполна. Никто не скажет, что человек без денег — не человек, но правитель без денег — не правитель, и государство без налогоплательщиков — не государство. Если вольно правителю — государству забавляться малым, пусть, окажем ему эту малость, без которой оно не сможет существовать. Правда, говорили некоторые, мол, мне лично подоходный налог платить не с чего, поскольку нету доходов. Что делать? Нету доходов, и не стремлюсь, так что не обессудь, кесарь. Знаю, пряник в одной твоей руке и кнут в другой, тех, кто не выполняет законов, наказываешь ты кнутом, кто выполняет — поощряешь пряником. Но если не надо мне твоего пряника, то, значит, как бы и нет его в твоей руке. Остается только кнут, и этот печальный факт означает уменьшение арсенала средств воздействия. Но это уж твоя забота, кесарь.
Хотя кнут — он, конечно, кнут и есть.
Иллюстрация.
Однажды в деревню пришла сотня. И четверо исполнителей. Сотня стала лагерем, а четверо — три солдата и один сержант — прямиком направились к старосте. Сказано было: на работы утром не расходиться, а собраться на площади. Всем. Ждать. Позавтракав, пришли на площадь и солдаты, трое. И один сержант.
За деревней числилась недоимка, поэтому собирались на площади с неохотой. Неприятностей ждали, но надеялись.
Сержант постоял, посмотрел молча на крестьян.
— Недоимка за вами, — сказал, наконец, общеизвестное.
Крестьяне молча потупились. Понятно, недоимка.
— Зачинщики — кто?
Тут крестьяне еще помолчали. Кто зачинщики и были ли вообще такие, они не знали. Просто не очень урожайный год случился, впрочем, не такой уж и неурожайный. Можно было бы, наверное, побольше вырастить и собрать, если уж очень постараться. Но стараться-то зачем? Все равно отберут. Каждый это сам про себя понимал, хотя вслух и не говорилось — боялись. Поэтому, кто зачинщики, трудно было сказать со всей справедливостью, но многие, и прежде всего староста, заранее предугадывали этот любимый начальством вопрос. Надо было найти компромиссный вариант.
Как-то на досуге, представив себе вопрос «Кто зачинщики?» со стороны начальственной, староста увидел и ситуацию со стороны. Оказалось, в ней тоже была какая-то логика. Один человек может и должен сделать нечто. Он этого не делает. Следовательно, он виноват. Понятно. Коллектив может сделать больше, чем один человек, и не просто по арифметическому правилу сложения, а много больше. Коллектив не сделал. Кто виноват? Все? Нет, потому что коллектив лучше отдельных людей (слово «народ» всегда и все произносят с уважением). Следовательно, надо искать конкретного виновника. «Зачинщиков».
И, не мудрствуя лукаво, староста наметил на всякий случай наиболее ему антипатичных крестьян, по-простому рассчитав: раз они мне неприятны, а я все-таки начальство, значит и большее начальство мой выбор одобрит. И не так уж мало, шестеро, для такой деревни, как наша, деревня-то небольшая, двести дворов всего. Пожалуй, начальство еще и довольно будет, только надо не всех сразу называть, а попридержать немного.
— Кто зачинщики? — повторил сержант. Староста назвал троих.
— Мало, — пожал плечами сержант и посмотрел на старосту укоризненно.
Помедлив, словно бы с трудом и видимыми душевными муками, староста назвал остальных троих, заготовленных. И с каждым именем охала и гудела толпа крестьян, сначала потихоньку, а потом все громче и сильнее.
— Тихо! — сказал сержант. — Тихо! — крикнул он, дождавшись тишины. Добавил внятно: — Что, сотню позвать? Вон, за деревней стоит, знаете, наверное.
И тихо стало по слову сержанта. Что такое сотня в данной ситуации, крестьяне знали. Кто на собственной шкуре, кто по слухам, но страшно стало всем.
— Мало, — повторил сержант. — Двадцать нужно. — Выдержав паузу, объяснил: — Каждый десятый.
— Нету, — упал на колени староста. — Откуда?
— Тогда девятнадцать, — пошел на уступку сержант. — Двадцатый — ты.
И отвернулся, как будто дальнейшее его уже не интересовало.
Толпа молчала, ошарашенная неожиданным, как молчит пришибленный обухом. Потом зашумела, как не шумела раньше, но сержант на этот раз не стал устанавливать тишины, давая возможность обсудить условие. Перекипеть.
