Вован повернул голову и лениво спросил:
– Где?
– Да вон, у кусточков! – сказал охранник и протянул руку в нужном направлении.
На его несчастье это услышал чуть отставший от Моти и Кати Камо.
Прыжок, щелчок челюстей, хруст костей прокушенной ладони, истошный вопль охранника и яростный крик Моти:
– Камо, ко мне!
Слушался Камо беспрекословно, и это спасло его – охрана не решилась стрелять в направлении убегающего Камо, поскольку на линии огня были люди – Мотя и Катя.
Разумеется, с помощью изрядного количества зеленых бумажек, обладающих, как известно, универсальным терапевтическим действием, возникший было конфликт был улажен.
А когда дома Камо, виновато виляя хвостом, объяснил-таки Моте причину своей агрессивности (это потребовало довольно длинной беседы, в ходе которой Мотя задавал вопросы, на которые Камо отвечал «Да!» или «Нет!» соответствующими кивками своей ушастой головы), Мотя, отправив Катю спать и оставшись с Камо «с глазу на глаз», сказал:
– Ты сегодня чуть не совершил две большие ошибки!
Во-первых, совершенно не следовало обращать внимания на слова этого чурбана. Он не хотел нас обидеть, и, может быть, вовсе даже не злой, а просто глупый. А ты, напав на него, мог раскрыть важную тайну – свое понимание языка!
А во-вторых, если уж случился такой «прокол» и ты из благородных побуждений случайно раскрылся, то нужно было идти до конца и, пусть даже виляя хвостом, «выжимать» из ошибки все – извлечь для себя пользу по полной программе! Я через это прошел, и, честно скажу – ни о чем не жалею. Лучше быть здоровым и богатым в Москве, чем бедным и больным в Шикме…
Да за знание языка тебе «в охране» цены бы не было – сидел бы сейчас не здесь, а в Ясенево имел бы этаж!..
Но первой твоей ошибки никто не заметил – не оказалось в сторожке охраны корреспондента «Ассошиэйтед Пресс», а вторую ты еще можешь совершить.
Он тяжело вздохнул, и добавил:
– Когда разлюбишь меня и Катю…
…После свадьбы молодожены действительно поселились на Осенней улице в Крылатском (это по Рублевке и, не доезжая километра полтора до кольцевой, – направо), в новой квартире. Вот как описывала ее Катя, приглашая в гости свою «маму» – директора детдома из деревни Шаблово, что под Кологривом.
«Дорогая мамочка! Приезжай в гости! У нас с мужем – новая квартира общей площадью 116 метров на 4 этаже 5-этажного кирпичного дома с современным импортным лифтом. Есть место в подземном паркинге. Дом расположен в лесопарковой благоустроенной зоне. Кухня 15 метров! Теплая лоджия! Комнаты: 33 плюс 25 плюс 22 метра и все изолированные. Стеклопакеты, кондиционеры, подогрев полов. На полу паркет и плитка. Встроенная кухня. Посудомойка. Импортная стиральная машина-автомат. Столовая группа. Новая итальянская импортная гарнитурная мебель. Встроенные шкафы-купе. Два полных санузла – ванна плюс душевая кабина плюс биде плюс мойдодыр. Новая качественная импортная сантехника. У нас ты отдохнешь от забот о дровах и протопки бани…»
Как и обещал Моте «вежливый чиновник» в Америке, в одном из встроенных шкафов на полке они с Катей обнаружили тарелочку с голубой каемочкой. А на ней лежали банковская упаковка стодолларовых купюр и две сберкнижки – на его и Катино имя – с единственной строчкой записи в графе «Приход», где цифры составляли число с пятью нулями…
Эти деньги оказались очень кстати. Впрочем, денег «некстати» не бывает в природе… Но эти оказались именно очень кстати. Вскоре после того, как Катя и Мотя обустроились в Москве, пришло известие о гибели Доркона. И, посовещавшись, Катя и Мотя решили выкупить у Митиленского муниципалитета виллу Доркона в Сикамии. Оба были настолько очарованы этим местом своей первой встречи, местом преображения Камо, что совещания их были недолги.
Хлопотать взялся, естественно, Мотя. Для оформления документов нужно было ехать в Грецию, но тут выяснилось, что Мотя – «невыездной». Это сильно огорчило Мотю, но «в конторе» его успокоили – срок ограничения выдачи ему загранпаспорта составлял пять лет, из которых один год уже прошел, а против приобретения виллы «в органах» не возражали. И все хлопоты «контора» брала на себя – Мотя только подписал ворох каких-то бумаг, и через месяц они с Катей получили документы, согласно которым стали владельцами и виллы, и земельного участка. Правда, при этом количество нулей на их счетах стремительно убавилось, но они были рады, что через четыре года смогут снова увидеть и те скамейки, и те жасминовые кусты…
А Камо так и вовсе завел себе «дембельский календарь»! В большую коробку Катя положила 1461 конфетку, маленькие жасминовые леденцы, и каждый вечер, возвращаясь с прогулки, Камо шел к своему «календарю» и съедал одну сладкую жасминовую облатку.
Катя устроилась работать в престижном лицее. Хорошие преподаватели биологии с заграничной стажировкой даже в этом элитном районе «на дороге не валяются»!
Камо тоже «официально» служил. Разумеется, прежде всего, как и предполагал Мотя, его попробовали «пристроить к делу» в Ясенево. Но Камо, в ходе «собеседования» с тамошними специалистами-кинологами, очень ловко «прикинулся валенком» – он не скрывал, конечно, своего понимания русского языка, но по уровню интеллекта представился пятилетним ребенком – вертлявым, любопытным, непослушным и туповатым. От него с сожалением отстали, дав рекомендацию использовать его как объект исследования в академических учреждениях.
И он числился «объектом исследования» сразу в двух институтах – в питерском Институте мозга человека Российской академии наук (хотя и не был человеком…) и в московском Институте русского языка им. В. В. Виноградова Российской академии наук (хотя и не говорил по-русски…).
Не будучи «субъектом», он, естественно, и зарплаты никакой не получал, а навешивать на себя какие-то датчики или «за просто так» отвечать на «дурацкие вопросы» экспериментаторов он не любил. Бывал он в обоих институтах (особенно в питерском) не часто, только когда Катя считала какой-то из предложенных экспериментов действительно важным. Тогда она вызывала такси (Камо терпеть не мог намордника, а без него в метро не пускали) и они ехали или на Волхонку, или на вокзал. В последнем случае в дорожную сумку обязательно клали из коробки число конфет, равное предполагаемому сроку поездки. В Питер ездили только в СВ и, признаться, Камо это нравилось…
А вот Мотя работать не стал. Всякое проявление чьей бы то ни было власти, давление чужой воли, необходимость подчиняться какому-то жесткому распорядку дня, вызывали у него идиосинкразию – его просто мутило, когда он представлял себе, что должен обязательно присутствовать где-то с 10 до 17 часов и бегать в кабинет по вызову шефа. Катя прочла в энциклопедии, что идиосинкразия «часто возникает после первого контакта с раздражителем». Она, конечно, сразу поняла, что это было связано с таинственным декабрьским исчезновением Моти, и никогда не поднимала тему его «трудоустройства».
