Да и на работе, когда я вернулся с уборки капусты, никогда ни кого из них встречал…
КАМНИ
Пятого апреля в одиннадцать часов пятьдесят пять минут, когда все уже собрались пойти в столовую на обед, лаборатория вздрогнула от отчаянно-радостного крика Геночки Агапова:
– Дви-ну-ло-ось!
Он орал, подняв к небу руки с растопыренными пальцами. Заткнуть бы ему рот, и он был бы похож на отца, проклинающего свою беспутную дочь. Но Геночка рот не закрывал. На его трогательной лысине блеснули капельки пота, словно их выдавили из Геночкиной головы крик и усердие в нём.
– Дви-ну-ло-ось!
Не хотелось бы описывать всего того безобразия, которое началось твориться в лаборатории. Сотрудники её, столько лет работавшие рядом, уважавшие себя и друзей, знающие субординацию, теперь лезли друг на друга, протискивались в любую щель между телами, копошились чуть ли между ногами, давились и пыхтели. Всем хотелось одного – увидеть то, что двинулось.
Казалось, смотреть-то не на что. На большом двухтумбовом столе, отвоёванного для эксперимента от тесноты, шефа лаборатории и зубоскалов, лежала, вернее, распласталась в один слой бывшая куча, доже кучка угловатых разноцветных камней всевозможной величины – от увесистого кулака лабораторного богатыря Кости Огородникова до миниатюрного пальчика красавицы Алуши Терещенко, гордости лаборатории в институтском масштабе. Итак, разные камни. Обыкновенные. За день подобных камней можно увидеть десятками, даже на улицах города.
И всё-таки сотрудники окружили стол со всех сторон стеной, жарко дышали в уши впередистоящих, вытягивали шеи и подпрыгивали от нетерпения, любопытства и жгучего удовлетворения содеянным именно в их лаборатории.
Да-а-а!..
Это случилось пятого апреля в одиннадцать часов пятьдесят пят минут, когда все уже собирались на обед.
Неделю назад, навалом высыпанные камни на полированную поверхность стола, за прошедшие дни расползлись, развернулись, улеглись между собой в каком-то ещё неясном порядке и… вот теперь двинулись все вместе. Куда-то… Может быть, для них вперёд, может быть, назад, а то и вправо, влево, вверх, вниз, наискосок или просто никуда. Никуда, потому что для этих камней движение могло служить просто условием существования. Но для стороннего зрителя – притихших слегка аспирантов, эмэнэсов, эстээсов и прочих – ЭТО двинулось в тот угол стола, что нацелился в ближайшее окно лаборатории.
Андрей Алексеев – аспирант и бездельник – как упал подбородком на стол после Геночкиного крика, так и застыл в неудобной позе, неся на себе, по крайней мере, двух-трёх пробивающихся к столу сотрудников. Андрей мял под столом сильные руки и радостно пофыркивал. Поверхность стола, освещённая сверху, отражала сразу всей зеркальной плоскостью, и поэтому Алексееву хорошо было видно, как «произвольно ориентированная группа камней», по выражению любителя подобных определений Юльки Левы, бесшумно и неотвратимо поедала зеркало отражения по пути своего движения и оставляла за собой пепельно-шероховатый след.
– Братцы! – догадался Андрей. – Она же лак на столе поглощает. Питается им!
Его замечание и удивлённый возглас вызвали какое-то болезненное веселье. Посыпались шутки и шуточки, не все безобидные, но все направленные в адрес автора этого странного эксперимента, неожиданно давшего результат. Предметом колкостей и насмешек был сам Андрей Алексеев, теперь страшно счастливый и оттого независимый. Он не особо деликатно отбивался от друзей и недругов, в который уже раз объясняя идею и цель придуманного им научного опыта.
Смех, выкрики слились в сплошной усиливающийся гвалт. Никогда не унывающий и знающий толк в том, что делал, Вова Селянинов собирал компанию в пивбар отметить событие. Про обед забыли. Все витали в каких-то туманных эмпиреях. Светились улыбки, все были близкими и хорошими.
И только двое не участвовали в кипении страстей.
Один из них просто завидовал Алексееву. Он кусал толстые губы, злился и горел тем синим внутренним огнём, в котором выгорает добро и рождаются и подлость, и предательство, и трусость. Чёрт бы с ним! Мы могли бы о нём и промолчать, забыть, как забывают ненужную вещь, но он, Серёга Куродёров, стал вскоре жертвой своего порока, и это имеет непосредственное отношение к нашему рассказу.
Другим был Сашка Печеник. Двухметровый гигант и аспирант – он до сих пор не решил для себя проблему устройства ног во время сидения за столом. Вот и сейчас, подталкивая коленями стол так, что тот подпрыгивал и качался из стороны в сторону, Сашка что-то рисовал в журнале наблюдений и был спокоен. Он ЗНАЛ, вернее, думал, что знал, вопреки задумке Алексеева, от чего эта кучка камней ожила и двинулась в неизвестность. Потому-то он с некоторой иронией изредка поглядывал и на Андрея – автора, и на Геночку Агапова – идейного руководителя, и на Юльку Лева – теоретика, и, вообще, был доволен возникшей сумятицей и спокоен, хотя бы внешне.
В лабораторию, придерживая развивающиеся полы халата, стремительно вошёл начальник лаборатории Игорь Павлович Козлов, шеф, одним словом. Пухлый и лысеющий, с румянцем на щеках, подвижный до резкостей, он любил и поддерживал своих подчинённых в любом, даже абсурдном, с первого взгляда, начинании. Он протиснулся в щель раздавшихся сотрудников, посмотрел на «чудо» и, покраснев уже всем лицом, открыл рот на столько, чтобы можно было кого-нибудь укусить или сказать решительно «Гам!». Но он не сделал ни того, ни другого, а ровным голосом пожурил:
– Хоть бы газетку догадались подстелить… Пропала же столешница… Эхе-хе! Пошла, значит… – Усмехнулся. – То-то будет шуму, а?..
К концу рабочего дня всех сморила усталость от наслаждения, восторгов и счастья. У стола теперь толпилось всего человек десять, да и то в основном чужих, набежавших из других лабораторий и отделов научно-исследовательского института.
И только Андрей, слегка одуревший и отупевший, настойчиво блуждал взглядом по столу и отмечал каждое движение каждого камешка и зарисовывал в журнал картинку за картинкой, стараясь определить будущее поведение и структуру этой «произвольно ориентированной группы камней». А, уходя домой, он записал: «264 миллиметра». Столько проползла вся масса камней за пять с небольшим часов.
Ранним утром следующего дня Алексеев первым, как ему казалось, пришёл в институт. Но ключа от лаборатории на вахте уже не было. Перепрыгивая через две ступени, он побежал на свой этаж по лестнице, ощущая какое-то беспокойство. Надо сказать, что всякие там сантименты – как беспокойство, переживания и им подобное редко посещало здоровое, без всяких лишних комплексов, существо Андрея. Но сейчас он ощутил беспокойство.
Двери лаборатории были раскрыты настежь. На пороге, закатив глаза и выставив к потолку жирный подбородок, лежал посиневший Серёга Куродёров с башмаком в мертвенно-белой руке, разутый и вздрагивающий в конвульсиях. Было в этот что-то страшное, неожиданное и… смешное одновременно.
Смешное, тут же понял Андрей, заключалось в порванном носке и в руке, мёртвой хваткой державшей башмак.
–Т-ты это чего? – Андрей нагнулся над
