Топот копыт.
Тряска сумасшедшего галопа.
Диего не знал, как оказался в седле. Не знал, куда несет его взбесившийся жеребец. Что за люди, охваченные ужасом, скачут бок о бок с ним? Наверное, безумцы, раз они вняли призыву: «Вперед! Хватит возвращаться!» Возвращаться некуда. Не к кому. Незачем. Вперед? Пусть – вперед.
Теперь все равно.
Вам часто будет больно, сказала доктор Танидзаки. Может быть, до конца ваших дней. До конца моих дней, согласился Диего. Доктор, вы слышали? Карни сгорела. В ваших ли силах обострить мне это воспоминание, доктор? Нет? Боитесь обжечься? Ну тогда просто взгляните: она горит. Видите? Она все еще горит. Я жив, значит, она горит. Терпи, дружок. Кричи, скачи. Мир осы́пался хрустким пеплом, исчез. Боль осталась. Высохли моря, рухнули горы. Боль осталась. Сгнило время – все, от сотворения мира до Страшного суда. Боль осталась. Доктор, я цепляюсь за эту боль, единственную причину, удерживающую меня в седле. Ради боли стоит жить. Кроме боли, ничего не стоит и ломаного гроша. Карни мертва. Ее больше нет нигде, кроме памяти. Если я, ничтожество, не сумел сохранить Карни, я сохраню хотя бы ее последнее прибежище – себя.
Доктор, я буду жить?
Ад? Пусть ад.
Бездну пронизывали потоки лучей и частиц. Бездну сотрясала лихорадочная дрожь. Бездна подергивалась рябью, закручивалась воронками мрака, принимая в себя маэстро. Падение, думал Диего. Падению моему нет конца, не будет и прощения.
Контрапунктиз пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»Лопес:
(разговаривает по гиперу)
Как агент и друг поэта,
Я скажу вам, не таясь:
Я продам вам то и это –
Деловитый очень я-с!
Режиссер:
(в рамке гиперсвязи)
Мне за звонкую монету
Ни к чему и то, и это,
У меня есть интерес
Лишь к одной из тыщи пьес!
Лопес:
Лишь к одной? Скажу вам прямо:
Наш талант, как мощный вяз!
Купишь только эпиграмму,
Глядь, а коготок увяз!
В полночь скверно засыпаешь,
Утром жизнь не мила:
Покупаешь, покупаешь,
Как рассольчик с похмела!
Режиссер:
Вы, я вижу, ловкий малый,
Вам продать родную маму –
Что свинье лежать в грязи…
Я желаю эксклюзив!
Лопес:
Эксклюзив? Да ради Бога!
Эта выдумка по нам:
Если в банке денег много,
Отдадимся вам сполна!
Исключительное право
Стоит дорого, дружок!
Я…
Режиссер:
Вы плут, скажу вам прямо!
Лопес:
Режиссер:
Значит, мы сойдемся в торге
И прославимся в итоге
На весь черно-белый свет:
Я да вы, да наш поэт!
И спрошу вас по секрету,
Даже если я не прав:
Кто наследует поэту
После смерти в смысле прав?
Лопес:
После смерти? Дохлый номер!
Мы ведь живы по сей день?
Режиссер:
Нынче жив, а завтра помер…
Вы же знаете людей:
Нет рекламы лучше смерти,
А у вас там сложно все…
Как прибьют его, поверьте,
Так нам денежек в конверте
Зритель мигом принесет!
Лопес:
(после долгой паузы)
Получается, мы с вами
В барыше, а он – в раю?
Я торгую хоть правами,
Хоть словами, хоть дровами,
Но друзей не продаю!
Глава десятая
Руководство к сочинению комедий
– Адрес? – спросил Крисп.
– Да, – отрапортовал Веник.
– Жена?
– Нет.
– Живет один?
– Да.
– Охрана?
– Нет.
– Слуги?
– Кухарка, – буркнула Швабра. – Всё.
Веник всегда рапортовал. При этом он, как правило, обходился двумя словами: да и нет. Крисп поначалу развлекался, ставя Венику вопросы, на которые кровь из носу требовался развернутый ответ. И всегда проигрывал – Веник с честью выходил из ситуации, не погрешив против собственных правил.
Швабра вечно бурчала.
– Дыра, – с чувством сказал Крисп, глядя в окно. – Помойка.
Из окна открывался вид на помпилианский квартал Эскалоны. Вид мало чем отличался от тысячи ему подобных видов на Октуберане или Квинтилисе, если не жить в роскошных гостиницах-небоскребах, а селиться в бюджетных отелях рабочих жилмассивов. В сравнении с Эскалоной, погруженной во мрак, кое-где прореженный мерцанием уличных фонарей, масляных и – о чудо! – газовых, квартал помпилианцев сиял огнями. Дыра, молча повторил Крисп, имея в виду Эскалону. Он поймал себя на том, что не воспринимает квартал, где жили его сорасцы, как часть окружающего варварства. Казалось, Великая Помпилия проросла сквозь грязь и дикость, высунула наружу кончики щупальцев – везде особняком, всегда отдельно.
– Он уже дома?
– Нет, – отрапортовал Веник.
– В театре, – уточнила Швабра. – Вернется заполночь.
– Такой длинный спектакль?
– Спектакль закончился. Пьет он, с актерами.
– Актеры! – фыркнул Крисп. – Я вот со сторожем пил…
Это была чистая правда. Из космопорта Сан-Федрате, отправив Веника с вещами заселяться в гостиницу, Крисп в сопровождении бдительной Швабры отправился в Королевский театр. Ему повезло: первый же встречный оказался сторожем, при случае – билетером, а главное, добрым знакомым объекта. Хорошенько угостившись за счет благодетеля, Анхель Сарагоста пел соловьем: объект-де вырос у него на руках, сорванец этакий, и любил Анхеля, как родного деда, и прятал его Анхель с риском для жизни, когда маркизовы головорезы… Крисп слушал, кивал. Его смущали в стороже манеры записного комика, но, похоже, старый болтун говорил правду. На прощание Крисп, с любезного разрешения Анхеля, купленного за пять местных реалов, устроил небольшую фотосессию: «Я и сеньор Сарагоста».
– Мы его не проморгаем?
– Нет, – отрапортовал Веник.
– Дом под наблюдением, – уточнила Швабра.
– Он назначил мне встречу. Сказал: после спектакля. Сказал: друг моего сына – мой друг. У них что, принято встречаться с друзьями ночью?
– Да, – отрапортовал Веник.
– Нет, – уточнила Швабра. – В целом, нет. Только у людей искусства.
– Люди искусства? Это замена слову «придурок»?
– Да, – отрапортовал Веник.
– Третьего ученика нашли?
– Да.
– Ладно, третьего – завтра…
Двух заносчивых петушков, каждый из которых полагал себя лучшим учеником маэстро Пераля, Крисп отыскал после визита в театр. Планетарный вирт Террафимы полз черепахой, дребезжал ржавыми узлами – пришлось совершить аналитическое сальто-мортале, чтобы ухватить петушков за хвосты, а главное, по-быстрому связаться с ними. Задерживаться в помойке надолго Крисп не собирался. Он едва удерживался от хохота, глядя на лучших учеников. Фу-ты ну-ты, перевязь в золоте, грудь колесом! А щечки-то запали, и ребра наперечет, и кушать хочется, аж слюни текут… Плотный обед (два пропуска в помпилианский квартал, «Venite ad me omnes», ешьте, не стесняйтесь!) обер-центурион Вибий обменял на пару скромных фотосессий: «Я и дон Ребольедо», «Я и дон Хуан». Петушки сочли его идиотом, но вслух назвали «доном Криспом», авансом возведя в дворянское достоинство.
