— Почему я должен быть последним? — недовольно воскликнул Ваменос.
Мартинес быстро нашелся и сказал с улыбкой:
— А ведь после двенадцати самое лучшее время, дружище.
— Это верно, — согласился Ваменос. — Я не подумал об этом. Ладно.
Гомес вздохнул:
— Хорошо. Каждый по полчаса. Но с завтрашнего дня, запомните, каждый из нас надевает костюм только раз в неделю. А в воскресенье мы тянем жребий, кому надеть его еще раз.
— Мне! — со смехом воскликнул Ваменос. — Я везучий. Гомес крепко ухватился за Мартинеса.
— Гомес, ты первый. Надевай же, — подтолкнул его Мартинес.
Гомес не мог оторвать глаз от злополучного Ваменоса. Наконец жестом отчаяния он сорвал с себя сорочку. — Э-эх!
Тихий шелест полотна — чистая сорочка.
— Ох!..
«Как приятна на ощупь чистая одежда! — думал Мартинес, держа наготове пиджак. — Как она приятно шуршит, как приятно пахнет!»
Позвякивание пряжек — брюки; шелест — галстук, подтяжки.
Шорох — Мартинес набросил пиджак, и он ловко сел на податливые плечи Гомеса.
— Ole!
Гомес повернулся, как матадор, в чудесном, излучающем сияние костюме.
— Ole, Гомес, ole!
Гомес отвесил поклон и направился к двери.
Мартинес впился глазами в циферблат своих часов. Ровно в десять он услышал чьи-то неуверенные шаги в коридоре, словно человек заблудился. Он открыл дверь и выглянул.
По коридору бесцельно брел Гомес.
«У него больной вид, — подумал Мартинес. — Нет, у него потерянный, потрясенный, удивленный вид».
— Сюда, Гомес, сюда!
Гомес круто повернулся и наконец нашел дверь.
— О, друзья, друзья, — сказал он. — Друзья, вы не представляете!.. Этот костюм, этот костюм!..
— Расскажи нам, Гомес! — попросил Мартинес.
— Не могу, не могу! — Гомес возвел глаза к небу, поднял кверху широко раскинутые руки.
— Расскажи, Гомес!
— Нет слов, нет слов. Вы должны увидеть сами. Да, да, сами… — Он молчал, тряся головой, пока не вспомнил, что все стоят и ждут. — Кто следующий? Мануло!
Мануло в одних трусах выскочил вперед.
— Я готов!
Все засмеялись, закричали, засвистели.
Мануло, надев костюм, ушел. Его не было двадцать девять минут и тридцать секунд. Он вошел в комнату, не отпуская ручку двери, он держался руками за стену, он ощупывал собственные руки, проводил ладонями по лицу.
— Дайте мне рассказать вам, — наконец промолвил он. — Compadres, я зашел в бар. Нет, я не заходил в бар, слышите? Я не пил. Потому что, пока я шел туда, я уже начал смеяться и петь. «Почему? Почему?» — спрашивал я сам себя. Потому что от этого костюма мне стало веселее, чем от вина. От этого костюма я стал пьян, пьян, пьян! Поэтому я зашел в закусочную «Гвадалахара», играл там на гитаре и спел четыре песни очень высоким голосом. Этот костюм, ах, этот костюм!
Домингес — теперь была его очередь — ушел и вернулся.
«Черная записная книжка с телефонными номерами, — подумал Мартинес. — Она была у него в руках, когда он уходил. А теперь руки его пусты. Что это? Что?»
— На улице, — сказал Домингес с широко открытыми глазами, переживая все заново, — когда я шел, одна женщина воскликнула: «Домингес, неужели это ты?» А другая сказала: «Домингес? Нет, это сам Кетсалкоатл, Великий Белый Бог, пришедший с Востока». Слышите? И мне сразу же расхотелось встречаться одновременно с шестью, с восемью женщинами. Должна быть одна, подумал я, одна! И кто знает, что я скажу ей, этой одной. «Будь моей». Или: «Выходи за меня замуж». Caramba! Этот костюм опасен. Но мне плевать на это. Я живу, я живу! Гомес, с тобой тоже такое творилось?
Гомес, все еще ошеломленный тем, что пережил в этот вечер, покачал головой.
— Не надо, не говори. Слишком много всего. Потом. Вильянасул!
Вильянасул смущенно вышел вперед. Вильянасул смущенно покинул комнату. Вильянасул смущенно вернулся обратно.
— Представьте, — сказал он, ни на кого не глядя, опустив глаза вниз, словно обращался к половицам. — Зеленая площадь, группа пожилых коммерсантов и дельцов под открытым звездным небом — они говорят, кивают головой, опять говорят. Потом один из них что-то шепчет, все поворачиваются, расступаются, и через образовавшийся проход, словно сноп света сквозь льдину, проходит белое видение, а внутри него — я. Я делаю глубокий вдох, в животе у меня словно желе, голос мой еле слышен, но вот он становится громче. Что же я говорю? Я говорю: «Друзья, вы читали «Sartor Resartus» Карлейля? В этой книге мы находим изложение его философии одежды…»
Наконец пришла очередь Мартинеса надеть костюм и отправиться в неизвестность.
Четыре раза он обошел квартал, четыре раза останавливался под балконом дома и глядел вверх на освещенное окно: там двигалась тень — за этим окном была прекрасная девушка, она появлялась и исчезала. Лишь на пятый раз он увидел ее на балконе — летняя жара выгнала ее из комнаты подышать ночной прохладой. Она посмотрела вниз. Она сделала знак.
Вначале ему показалось, что она машет ему. Ему показалось, что он привлек ее внимание, словно белый гейзер. Но она никому не махала. Еще жест — и пара очков в темной оправе украсила ее переносицу. Девушка посмотрела на Мартинеса.
«Ага, вот оно что! — подумал он. — Ну что ж, даже слепые видят этот костюм». Он улыбнулся ей. Ему уже не надо было махать ей рукой. Наконец-то и она улыбнулась в ответ. И ей тоже не надо было махать ему рукой. А потом — возможно, потому, что он не знал, как ему быть дальше и как избавиться от улыбки, которая растянула его рот до ушей, — он бросился наутек и завернул за угол, чувствуя на себе взгляд девушки. Когда он обернулся, она уже сняла очки и следила близоруким взглядом за тем, что ей, должно быть, казалось движущимся белым пятном в темноте. Затем, чтобы прийти в себя, он снова завернул за угол и зашагал через весь город, ставший внезапно таким прекрасным, что ему захотелось кричать, смеяться и снова кричать.
Возвращаясь, он шел медленно, словно во сне, с полузакрытыми глазами; и когда он появился в дверях, все увидели не Мартинеса, а самих себя, возвращающихся домой. И все вдруг поняли, что с ними что-то происходит…
— Ты опоздал! — воскликнул Ваменос, но тут же умолк. Нельзя было разрушать чары.
— Скажите мне, кто я? — сказал Мартинес. Медленно он сделал круг по комнате.
Да, думал он, это сделал костюм и все, что связано с ним, то, как они пошли все вместе в магазин, смеющиеся и, как сказал Мануло, без вина пьяные.
По мере того как сгущалась темнота и каждый по очереди натягивал брюки, балансируя на одной ноге и держась рукой за плечи других, чувства их росли, становились теплее, лучше; один за другим они выходили за дверь, один за другим возвращались, пока снова не пришел черед Мартинеса стоять во всем великолепии и белизне, так, словно он готовился отдать какое-то приказание и все должны были умолкнуть и расступиться.
