«Мулт, открой! Открой, падла!»
– Конь берет на f-шесть…
«Пасть порву, Мулт!»
– Король е-два…
Грохнул выстрел. В баньке взвизгнули.
Зря они там дергались, зря вопили. Единственным авторитетом для Ботаника был и оставался румын. Вот если бы это он крикнул из баньки! Но Нику Друяну, друг сердечный, валялся в траве на той стороне реки.
– Длинная рокировка…
– Пешка g-пять…
В темноте зашуршали шаги.
Неуверенные. Совсем неуверенные.
Знал я, знал, что румын не мог выпутаться, ну никак не мог он выпутаться из капроновой петли, но сердце застучало с перебоями. Знал я, знал, что седой усатый румын, даже если бы переплыл реку, не мог бы вот так старчески, так беспомощно, так неуверенно загребать листья ногами.
Степаныч! В стеганой телогрейке.
Морозило человека. Мятые шаровары, нечесаный волос.
Нос лиловый от возлияний. Как безумного мотыля, влекло Степаныча на яркий электрический свет.
– Кто такие? – прижал он руку к сердцу.
– Пленные, – не совсем понятно ответил Ботаник.
– Как пленные? Ты чё? Война, что ли, с кем началась?
Ботаник неохотно кивнул. Тут любимые шахматы, а ему все мешают.
– А я вот ключи потерял от погреба…
– Да сбей ты к черту этот замок.
– Ты чё? Он совсем новый.
– Тогда терпи.
«Мулт, падла, глотку порвем!»
Услышав такое, Степаныч замер.
– Это в баньке, что ли, орут? Не любят мыться?
– Ну да, – сказал Ботаник, медленно облизнув губы.
– Это что, получается, и в баньке пленные?
– Ну да, – мелко покивал Ботаник.
– Да зачем нам столько?
– Будут картошку тебе копать.
– Да какая картошка? Выкопали уже.
– Будут еще, Степаныч, будут у тебя хорошие урожаи, – предусмотрительно подал голос Врач. – Можно пленных и по ягоды гонять!
Хранитель бывшего Дома колхозника удрученно покачал головой.
Вопли и брань, доносящиеся из баньки, ему не нравились. Лежащие в траве люди ему тоже не нравились. Он не хотел возиться с пленными. Еще их кормить, что ли? И карабин в руках Архипа Борисыча не нравился Степанычу. Что такое, в самом деле? На часок уснул, а ключи исчезли, и война началась, пленные…
– Тата!
Мы дружно повернули головы.
Из-за темной сосны выступил голый человек.
Меня насквозь пробрало морозом. Нику Друяну нельзя было недооценивать. Вид, да, вид неважнецкий, запястья ободраны в кровь, лицо исцарапано, но он кипел.
– Брось мне карабин, тата!
Бросить карабин? Ботаник оглянулся.
Почему Нику голый? Если купается, то зачем ему карабин?
Ну, пленные – это понятно… Так, наверное, подумал Ботаник. И Степаныч – это тоже понятно. Старик пьет, никакого с ним угомона… Но почему друг Нику голый? Почему в синяках, запястья ободраны? Зачем ему карабин?..
«Открой, Мулт! Открой, падла!»
Первым не выдержал Степаныч.
– Молчать! – заорал он. – Всем предъявить путевки!
Зря он так заорал. Рука Ботаника дрогнула, грохнул выстрел.
Каким-то диковинным прыжком Врач сбил Ботаника с ног, а я, перехватив карабин, уже вел оптикой по краю поляны. Меня колотил озноб. Слон берет на g-семь… Вялая листва… Пенек, поросший то ли опятами, то ли поганками… Неясный ночной мир, в котором мы только суету разводим… Седые бороды лишайников, брошенная бутылка… Как в человеческом мире без бутылки? Где вы видели лес, в котором бы не валялись бутылки?
Когда я приблизился к упавшему румыну, он перевернулся на спину, нога торчала неестественно. Я его боялся. На его серых губах запеклась кровь. Не знаю, смог бы я выстрелить или нет, но ствол в сторону не отводил.
Румын выдохнул: «Тотул е бине, тата… Меня убили…»
Что-то с ним происходило неправильное. Меня принимал за Ботаника.
«Мулцумеск, тата…» Улыбка на мгновение осветила красивое усатое лицо. «Е импосибил, тата… Пэкат кэ сантымплат…» Голое плечо передернула судорога. «Ла реведере…»
Глава XI. «Мефитический мясник…»
Солнце золотило траву, примятую колесами эфэсбэшных джипов.
Во ржи, что так была густа… Уютно поскрипывали сосны. Роальд, довольный, сидел за столом. Рубика уже увезли. И слабоумного увезли, и татарина, и депрессивного принца. Даже Степаныча, даже пазл.
– Нет, вы подумайте! – возмущался Врач. – Они мой пазл увезли.
– По сравнению с тем, что вы тут наделали…
– А что мы тут наделали?
– Татарин клянется, что вы специально сунули его в сырой холодный погреб, знали, что у него тюремный туберкулез, – весело напомнил Роальд. – А слабоумный клянется, что вы специально отстрелили ему палец, знали, что ему будет больно. Ты, Кручинин, будто бы держал слабоумного, а Лёня стрелял. Надо ж, не промахнулся. Ну и Рубик клянется, что вы напали на них, когда они только-только раскрыли при свете костра интересную книгу.
– А румын?
– Что румын?
– В чем румын клянется?
– Румын уже ни в чем не клянется.
Я понял. Кивнул. Не тот человек Нику Друяну.
– А Ботаник? Как Ботаник? – выглянул я в распахнутое окно.
– Архип Борисыч в госпитале. ФСБ ценит своих сотрудников. Даже бывших. И теща там же. Ладно, ладно… будущая теща!
– Они увезли мой пазл!
– Да брось ты, – сказал я Врачу, вспомнив о черной спортивной сумке, заброшенной нами на чердак домика.
Воспоминание об этой сумке здорово грело мне сердце.
Да и Роальд не намеревался слушать жалобы Врача. «Не твоя игрушка, – грубо и громко сказал он. – И твоей быть не может. Этот румын проделывал с нею невозможные вещи. Совал под паровой пресс, травил кислотами, облучал. Считал, что там, внутри, в этом желе – другой мир. Совсем другой. Первая весточка с другого края Вселенной. Я этого не понимаю, но румын так считал. Правда, не понимаю, зачем, ну, зачем, чтобы установить контакт с муравьями, нужно поливать муравейник кислотами?»
Роальд вдруг разговорился.
– Кондукатора расстреляли, Елены Чаушеску нет, и старик случайно застрелил своего дружка. А генерала Василе Милю еще раньше застрелился. Румын считал это предательством, ведь генерал Милю оставил Кондукатора без защиты. Пришлось Кондукатору бежать в летнюю резиденцию. Кажется, в Снагове. Был там такой майор Ион Мареш. Это он предложил Чаушеску укрыться в казармах Тырговиштского гарнизона. Так клялся в своей верности, что через два дня выдал Кондукатора. А Нику Друяну прихватил пазл и бежал с ним. Это ведь не простая игрушка. По Румынии и сейчас ходят слухи о том, что Кондукатор почти успел заключить военный союз с высадившимися в Трансильвании инопланетянами…
