Мне не страшно, потому что в здешней жизни у меня есть продолжение — Петька. И в то же время мы — одно и то же. Сейчас я с каждым часом чувствую это все сильнее. Не важно, что группы крови разные. Душа одна. Он — во мне, я — в нем. Судьба зачем-то сыграла с нами эту сложную игру. Но сейчас я благодарен судьбе, что она сделала такой поворот — вновь открыла передо мной туннель.
Так я думал, пока неторопливо бродил по старым кварталам, за крышами которых торчали равнодушные, ненужные мне башни и шпили небоскребов. А в голове, создавая фон для этих мыслей, все звучала песенка, которую пел недавно Петька:
Никакой другой дороги нету,
Сзади порвалась тропинка к дому.
Я пешком отправлюсь на планету,
Где растут ромашки по-земному…
Из пристанского репертуара.
Я опять подумал, что ничего толком до сих пор не знаю о Петькиной жизни на Пристанях. И какая же я скотина — ни разу не побывал у Китайца, не сказал ему спасибо за то, что он как мог заботился о Петьке (и о его ненаглядном Кысе)!
Я зашел домой, взял искусственного Кыса и отправился на Пристаня.
Пристанские обитатели, как в прошлый раз, глазели мне вслед, но никто не останавливал, не спрашивал.
Дорогу я помнил плохо и долго плутал, тем более что не решился идти через «Пассаж». Расспрашивать взрослых мне не хотелось, а ребят смышленого вида я не встретил (неужели все уплыли на «Розалинах»?).
Наконец я отыскал хибару Китайца.
Хозяин, как и в прошлый раз, сидел у входа, что-то мастерил из жестяных полосок. Дайка тут же играла самодельной тележкой с пластмассовыми петушками (они вертелись). Я протянул ей кукольного Кыса, и она молча вцепилась в него. С отчаянной просьбой глянула на отца. Китаец кивнул: возьми. А мне улыбнулся, чуть-чуть:
— Садись. Как Петька?
— Уплыл… — Я присел на чурбак.
— Да, уплыл. Знаю. Приплывет — пусть приходит.
— Придет… Я тоже уезжаю. Может, надолго. Очень… Китаец, не отрываясь от своей поделки, покивал: бывает,
мол.
— Спасибо вам за Петьку.
— Чего там спасибо. Ему спасибо. Хороший мальчик. Помогал. С Дайкой играл… — Он говорил простые слова, а смотрел понимающе, глубоко. Будто знал, куда я иду. В узких глазах — буддийская мудрость.
Я встал:
— Пойду. Прощайте.
Он опять кивнул. И больше не отрывался от жести.
3
Казалось, столько всего успело случиться с момента отхода «Розалины». А прошло лишь несколько часов. День едва перевалил за половину.
Я вернулся с Пристаней домой, и бодрая кокетливая Эдда накормила меня обедом. Огорчилась моим неважным аппетитом и рассеянностью и отнесла это на счет грусти о Петьке. О моих планах она ничего не знала.
Потом я сидел в своей комнате и рассеянно крутил медный глобус со звездами. Где, в каком созвездии звезда, у которой Конус выбрал планету для посадки? Что с ним? Сумею ли узнать, когда окажусь там? И как встретит меня чужая планета?
Но никакого страха не было. Только этакое чувство освобождения вперемешку с грустью.
— Мсье Пьер! Мсье Пье-эр! Вас просит к экрану отец Венедикт.
Я встряхнулся. Уж кто-кто, а отец Венедикт должен знать все. Он — веселый такой, с ухоженной бородой и гривой — гулко спросил:
— Почему на глаза не показываешься, чадо мое? Все печалишься об отроке? Не горюй, все теперь будет славно. Бог милостив. Приезжай, угощу наливкой из натуральной смородины. Изгоняет хвори и скорбь…
И я поехал к отцу Венедикту.
Сивка-Бурка запрыгал вокруг меня, поднимая ветер своими широкими клетчатыми штанами. Гошка Заяц робко улыбался издалека. Белобрысенький тихий Зайчонок в синей матроске — неискоренимой мальчишечьей одежде трех веков…
За наливочкой — небрежно так, словно о рядовой экспедиции — рассказал я отцу Венедикту о предстоящем деле. Мой беспечный тон его не обманул.
— Надо ли, Пит? Не искушаешь ли судьбу?
— Надо. Иначе вся жизнь теряет смысл… Только там есть возможность узнать все подробно. В том числе и про «Иглу». Про Владика и Николая.
Отец Венедикт встал, перекрестился, махая широкими рукавом:
— Помоги, Пресвятая Богородица… — Потом глянул на меня из-под волос. — Пойдем.
Я понял — куда. И мы поехали в Корабельную церковь.
Оказалось, что у отца Венедикта своя машина — плоский, как черепаха, лимузинчик пыльно-шоколадного цвета. Старенький, без автоводителя. Отец Венедикт в своей шелковой рясе умело сел за руль.
Сивка и Зайчонок увязались, конечно, за нами и вели себя смирно. Приткнулись на заднем сиденье, шептались о чем-то.
В церкви было пусто. Теплились редкие огоньки. На улице уже вечерело, солнце входило в окна желтыми косыми лучами.
Ниша с корабликом была в тени, но лампада освещала икону. Я шепотом сказал за себя и за Петьку Богородице и Сыну:
— Помогите в пути. Время такое пришло — последний шаг… Будьте с нами до конца. Всем сердцем прошу, как в тот раз, когда был маленьким…
Что еще сказать? Молиться по правилам я так и не научился за всю жизнь.
Отец Венедикт что-то неразличимо шептал рядом. Шелковый рукав его несколько раз прошелестел от взмахов. Сивка и Зайчонок притихли в отдалении.
Мы постояли молча минуту-две. Потом я сказал:
— Отец Венедикт, не пора ли отпустить кораблик? Он не удивился:
— Делай как знаешь. Твой кораблик…
— И Петькин…
— Делай, как велит душа.
Душа подсказывала: пора отпустить, чтобы плыл вместе со всеми. Может, здесь и не было прямой логики, но я чувствовал — это как бы подтверждение давнего обета. Тогда — принес, нынче — отправляю в плавание. Начало и завершение одного действия. И Те, перед кем кораблик стоял столько лет, поймут меня. И он поплывет — как символ вечного пути.
Петька сейчас поступил бы так же.
Я взял кораблик на ладонь — сухой, невесомый. На миг представил себя прежним Петькой Викуловым и осторожно опустил сосновое суденышко в журчащий поток. Оно побежало и скрылось в черном туннеле.
В туннеле!..
Я постоял перед образом еще минуту. Со всеми мыслями и молчаливой просьбой о Петьке и (если заслужил) о себе. О Доне и Рухадзе…
— Я пойду, отец Венедикт…
— Идем.
Мы вышли на церковное крыльцо.
Площадь была освещена ровным неярким солнцем. Кое-где блестели старые булыжники. По ним бежал к церкви худой мальчишка в развевающейся за плечами взрослой куртке. Он прижимал к груди серого кота.
