Долго еще висела ракета, озаряемая молниями. Коля понимал душевное состояние Рагуши. Он молчал так же, как молчал космонавт.
Наконец Рагуши спросил:
— Где твой плащ, Акачи? Моя нога больше не ступит на эту планету.
— О чем ты, Рагуши? — тревожно спросил Коля. — Что ты решил, друг?
— Возьми мой плащ и шахо. Лети к Шаруке. Если он жив, у него ты найдешь сколько угодно кислорода. А если… Тогда, Акачи, не знаю…
— А ты куда?
— Туда! — показал Рагуши на звезды.
— Ты хочешь отыскать новую планету?
— Нет, мой дорогой Акачи. — Рагуши горько усмехнулся. — Я хочу умереть так, как подобает космическому извозчику.
Как ни уговаривал его Коля, Рагуши сурово ответил:
— Ты еще молод, Акачи. Лети. Мне же начинать новую жизнь уже поздно.
Надев скафандр и пополнив запасы кислорода, Николай долго стоял у выхода из ракеты, надеясь все еще уговорить Рагуши, но космонавт вытолкнул его из корабля. Двери автоматически закрылись. Корабль, сразу же набрав большую скорость, полетел к звездам.
Николай поднимался все выше и выше. Тучи пыли и густого пара остались внизу. Открылась хорошо знакомая грань, где исчезает голубизна земной атмосферы, будто размываясь в черном пространстве вселенной.
Какое-то время он еще видел корабль Рагуши, освещенный Солнцем. Он был похож на большую звезду…
И тогда произошло то, что Коля не забудет никогда. Яркая вспышка затмила Солнце, ударив в глаза слепящим сиянием. Рагуши превратился в луч.
Коле стало холодно, очень холодно. Если бы не фаэтонский плащ и скафандр, он, наверное, и вовсе бы замерз.
Когда он перелетел экватор, где-то далеко на юге вспыхнуло полярное сияние. Оно вздымалось над Землей веером — таким красочным и таким ярким, что нельзя было оторвать глаз. Но Коля хорошо знал, что с экватора полярного сияния не видно. И он понял, что это светился Рагуши! Это были его атомы, его электроны, светившиеся в магнитном поле Земли.
Государство Шаруки было залито водой. Значит, о пополнении кислорода не стоит и мечтать…
Сколько он сможет вот так летать над Землей, на которой теперь не отличишь суши от океанов? Сколько еще упадет на нее обломков, превышающих своими размерами размеры спутников некоторых планет? Как часто они будут падать? Неужели Бессмертный и после своей гибели будет продолжать свою месть, время от времени уничтожая земное человечество?…
Но должно же, наконец, настать время, когда в космосе останутся считанные единицы обломков-гигантов. Пусть это время наступит через сотни тысяч земных оборотов — может, даже через миллионы! — но должно же когда-нибудь распылиться фаэтонское вещество. Ведь его количество не безгранично!..
Тогда больная оспой Луна будет светить ровно, без вспышек, и только многочисленные воронки на ее поверхности станут напоминать далеким потомкам о гигантской катастрофе. Да, возможно, иногда будут залетать на Землю мелкие обломки Фаэтона.
Через сколько оборотов возродится человечество из немногочисленных чабанов и волопасов, которые пережили последний мировой потоп? Что будут помнить люди о своем прошлом? Наверное, оно покажется им долгим, очень долгим сном. Иногда будут случаться короткие пробуждения, и люди начнут что-то припоминать, а потом снова наступит сон, и он продлится тысячи оборотов. В этом сне будут размываться реальные контуры прошлого, история перестанет быть историей, превратившись в путаное нагромождение легенд…
Таким представилось Николаю будущее Земли. И горько, очень горько стало ему оттого, что так трагически оно должно сложиться.
Дышать становилось все трудней и трудней. Кончается кислород! Холодный пот покрывает лицо.
Он спускается все ниже и ниже — и наконец, ступает нетвердыми ногами на влажную землю. Конец!..
… И вдруг он ощущает на своем лбу нежное прикосновение чьих-то губ. Кто это? Кто целует его?
Может, он вернулся туда, откуда приходит наше «я» ради обогащения той памяти, из которой берет для себя мудрость каждая звезда и каждая планета? И может, это безотносительное «я», летящее лучевым завихрением в глубинах субстанции, упадет дождевой каплей на какую-то планету, будет жить в травах, а потом станет нейроном человеческого мозга? И его новый владелец будет не спать ночей, мучаясь вопросом: почему в душе моей кричит мировая тревога? Почему мне больно за будущее человечества? Неужели ему и в самом деле угрожает тяжкая опасность? Неужели это когда-то уже было?…
Да, это было! Я это видел, я знаю Было. Хватит… Росы моей планеты напоены кровью сынов человеческих. Кровь помнит, с чего это начинается. Лучше тысячу раз родиться и снова умереть, чем утратить мать, дающую жизнь каждому стебельку и каждой птице, — родную планету…
Ее может убить только Зло. Оно поселяется в человеческих душах. И оно убивает. Поэтому умирай за Добро — умей за него умирать! Без крика, без стона. С поднятой к небу головой. С песней на устах. Ибо если ты не научишься умирать за него, если Зло склонит к собственным ногам твою голову, если дух твой ослабеет и утратит лучистые крылья, планета погибнет. И погибнут рассветы. И травы. И росы. И птицы в небе. И твои дети в зеленых лугах…
… Но вот Коле кажется, что он сейчас не Человек-Луч, а молекулярная плоть, та самая лучевая пена, которая, сгущаясь в атомах, дает нам земное тело. Тяжелое, неуклюжее, смертное. Но у природы существует своя Необходимость. Природа не может жить только вакуумной жизнью, только лучевыми симфониями — ей нужны наши руки, наши глаза. Ей нужно тело. И наши нервы, умеющие прорастать сквозь планетные глубины, становясь нервами самой Земли… Он еще ничего не видит. Но он знает, что у него есть волосы на голове. И чья-то рука нежно перебирает эти волосы. И чьи-то губы целуют его лоб
Однако и тогда, когда он был только собственным психодвойником, ему тоже казалось, что у него есть тело. Тогда стены саркофага плотно облегли его руки и ноги, нельзя было шевельнуть пальцем, а там, за щелью, через которую он смотрел, — стояла радужная Ми. Она была строгой и неприступной. Она еще не видела в нем человека. Он был для нее только математическим символом, сигналами на экране, суммой лучевых колебаний.
Неужели философ Ну расшифровал его генетический код? Неужели они освободили его из саркофага? Чья же это рука лежит на его волосах? Кто его целует? Неужели радужная Ми — дочь философа?…
Коля закрывает глаза.
Где он? Словно сквозь редеющий туман, он видит черты родного лица. И ему становится жутко…
Он закрывал глаза, чтобы немного опомниться, потом снова открывал их и глядел в лицо, которое было всего родней ему во всей вселенной. Из груди вырывался крик, но Коля сдерживал его в себе.
