— Будьте здоровы, Зигфрид!
— А теперь куда? — спросил Симмонс. — Проведаем твоего грума?
— Бека ханкинского, — поправила Эльсинора.
— Если он еще бек, — уточнил Симмонс.
На этот раз им пришлось изрядно попотеть.
…Низкое осеннее небо волочило над скособочившейся церквушкой пузатые серые тучи. Сеял редкий снежок. Из открытых дверей церкви доносилось заунывное разноголосое пение. Умолкло. Надтреснуто бухнул колокол, и через двор к погосту на холме потянулась за гробом жиденькая процессия: разношерстно и бедно одетые мужчины в лаптях, бабенки со строгими иконописными лицами, священник в рясе…
— Кого хороните? — спросил Симмонс у поотставшей бабенки в драном салопе.
— А старосту нашего, раба божия Димитрия, — словоохотливо откликнулась та. — Доброй души мужик был, царствие ему небесное. А уж грамотный!.. Вчерась, сердешный, преставился.
Дальше они слушать не стали.
— Ну что ж, — подвел резюме Симмонс. — Как ни драматично это выглядит со стороны, жаловаться на судьбу Джуме не приходится. Жизнь прожил интересно и с пользой.
— Ты так думаешь?
— Конечно. Сын нищего дехканина, фаэтонщик, бек… Да еще какой бек! Легенды о нем ходят! За бедняков горой, богатым житья не давал. Справедлив, честен. Ханы и те с ним считались. Не случайно Асфандияр не сам его убрал, а с помощью царской охранки. За вольнодумство в Сибирь сослали. В кандалах, по этапу. И там чалдоны его своим признали, старостой выбрали. Так что не сокрушайся, не пропали твои труды даром.
— Ты меня ycпокоил. Вечер воспоминаний подошел к концу?
— Не совсем. Есть еще один тип, которого я хотел бы увидеть напоследок.
— Кто это?
— Саид-кяль.
— Кто?
— Плешивый Сайд.
— Не знаю такого.
— И слава богу. — Симмонс брезгливо передернул плечами. — Личность, прямо скажем, не из приятных.
— Зачем же он тебе нужен?
— Понимаешь, к нему попал мой времятрон. Ну тогда, помнишь, в Хиве.
— Помню.
— Так вот этот сукин сын умудрился включить времятрон.
— И где же ты его намерен искать?
— А шут его знает. — Симмонс потер переносицу. — Его могло куда угодно закинуть.
— В том-то и дело. Если бы хоть век знать. А так ищи иголку в стоге сена.
— Давай все-таки попробуем? Чем черт не шутит.
— Давай.
Это стоило немалых трудов, но они его все-таки отыскали.
Он сидел на корточках, привалившись спиной к гладкой кирпичной стене мавзолея Тюрабек-ханым, — нищий бродяга в рубище, на которое невозможно было смотреть без содрогания. Лохмотья кишели насекомыми, но он не обращал на них внимания, глядя куда-то вдаль пустым, ничего не выражающим взглядом.
Вокруг простирались безлюдные руины огромного города, поросшие кое-где чахлой верблюжьей колючкой. Ярко светило солнце.
— Тринадцатый век, — определил Симмонс. — Ургенч после нашествия Чингисхана.
Девана продолжал тупо пялиться в одну точку изъеденными трахомой глазами.
— Сайд?
Нищий не шелохнулся.
— Хой, Сайд! — Симмонс подобрал с земли хворостинку и пощекотал ею нищего. Тот небрежно отмахнулся, словно отгоняя муху.
— Сайд!! — во весь голос крикнул Симмонс в самое ухо сидящего. Тот медленно повел глазами и, не поворачивая головы, уставился на пришельцев.
— Оставь его, — сказала Эльсинора. — По-моему, он давно спятил.
Неожиданно лицо нищего стало обретать осмысленное выражение. Он выпростал руку из-под лохмотьев, вытянул перед собой раскрытой ладонью вверх:
— Подайте милостыню во имя всевышнего.
Симмонс растерянно взглянул на Эльсинору. Подать было нечего.
— Посмотри на меня, Сайд. Хорошенько посмотри. Узнаешь?
Нищий отрицательно покачал головой.
— Вспомни: Хива, рабы убили Шергазыхааа, ты караулишь ворота.
Какая-то искорка блеснула в глазах нищего и тотчас погасла.
— К тебе подошел купец. Потребовал коня. Дал золотую монету.
— Золото! — оживился нищий. — Помню… Дай золота!..
— Когда купец ушел, ты подобрал с земли часы.
— Часы? — хрипло повторил нищий. — Часы — что?
— Это бесполезно, Эрнст. Пойдем.
— Подожди. — Симмонс достал из кармана времятрон, протянул нищему. — Вот это, помнишь?
Взгляд нищего задержался на серебристой луковице и вдруг опять стал осмысленным. Он поднял перед собой руки, заслонив ими лицо.
— Не надо! Не показывай!
— Куда ты дел эту вещь? — не отставал Симмонс.
— Продал, — прохрипел нищий.
— Кому продал? — Симмонс был неумолим.
— Джалаледдину-туре. За пять теньга. Не надо, не спрашивай больше. Я пойду.
Он торопливо поднялся с земли и заковылял прочь, ступая босыми ногами по кучам битого кирпича и керамики,
— О ком он говорил? — спросила Эльсинора, глядя вслед удаляющемуся Саиду. — Кто такой Джалаледдин?
— Джалаледдин Мангуберды, сын хорезмшаха Мухаммада. Папаша сбежал, бросив страну на разграбление монголам. А сын собрал войско и продолжал борьбу, Хотел бы я знать, пригодился ему времятрон или нет? А в общем, какая разница? С Джалаледдином все ясно: в 1230 году его убьют в Курдистане. Возвращаемся, Люси, Довольно воспоминаний.
Над Аралом вставало солнце. Огнистая дорожка протянулась по морю от самого горизонта до отмели, где они стояли по пояс в воде, взявшись за руки и глядя друг другу в глаза.
— Итак? — спросил он,
— Надеваем парадные костюмы…
— Сжигаем за собой мосты…
— И возвращаемся в двадцать третье столетие. Только жечь, пожалуй, ничего не надо.
— Ты права. — Он оглянулся на алеющий в лучах солнца надувной домик. — Пусть все останется, как есть. Хоть какая-то память о нас.
— Недолгая память, — усмехнулась она. — Нагрянут кочевники, — на портянки изрежут.
— Изрежут, — согласился Симмонс, — И портянкам износу не будет. Только какая же это память? А что-нибудь оставить хочется.
Он оглянулся по сторонам и крепко сжал ее руку.
— Кажется, нашел. Смотри сюда!
На берегу, там, где плато Устюрт угрюмо и круто возвышалось над морем, гордо изогнув шею, стоял ворблюд, неподвижный, как изваяние.
— Чем не памятник, а? Правда, здорово?
— Правда, — кивнула она. — Поручи это мне.
— Давай. А я пошел собирать чемоданы.
— Какие еще чемоданы? — изумилась она.
— Условные! — Он схватил ее за плечи и окунул в воду.
К берегу они бежали наперегонки. Она добежала до палатки первой. Остановилась, победоносно взглянула на запыхавшегося супруга и, помахав рукой, решительно зашагала к чинку, туда, где ничего не подозревающий верблюд преспокойно обгладывал над обрывом куст цветущего янтака.
