На кровати у стены лежал, закинув ноги на тумбочку, капитан госбезопасности Александр Шибанов собственной персоной. В руках капитан держал синенький томик Пушкина.
— Здорово, орлы, — сказал он, откладывая книгу и садясь на кровати — панцирная сетка застонала под тяжестью его могучего тела. — С Серебряковой уже познакомились?
— Так точно, — отрапортовал Теркин. — Провели, так сказать, беседу…
— Значит, так, — взглядом, которым наградил Василия капитан, можно было заколачивать бетонные сваи, — балагурить разрешаю, обижать чтобы — ни-ни. За обиду спрошу сам, лично и по всей строгости.
— Да какие из нас обидчики, — хмыкнул Теркин, — нас самих любой шкет обидит.
Капитан предпочел пропустить его иронию мимо ушей. На лице его появилась знакомая Гумилеву золотозубая улыбка.
— Ну что, бойцы, — сказал он, подходя и протягивая Василию широкую ладонь. — Будем работать вместе, вот так причудливо тасуется колода… [3]
Глава третья
"Кугель"
Новая Ладога — Осиновец, июль 1942 года
Лейтенант Савенко, капитан тральщика «Стремительный», занимался скучнейшим на свете делом — сверял количество по-ставленных на борт бочек с мазутом и мешков с мукой с цифрами, указанными в бумагах интенданта. Интендант был маленький, круглый, похожий на сказочного Колобка — достаточно было мельком взглянуть на него, чтобы вспомнить Александра Васильевича Суворова, говаривавшего, что любого интенданта после года службы можно смело вешать. Савенко был уверен, что этот штабной Колобок непременно попытается его обжулить, поэтому к рутинному делу приема груза на борт относился чрезвычайно придирчиво. На пристани стояли огромные весы, матросы Журов и Мелихов, кряхтя, взваливали на них шестипудовые мешки с мукой, а боцман Тимофеев, щелкая гирьками, проверял, нет ли недостачи. Каждый раз, заслышав металлический стук гирек, интендант морщился, словно от зубной боли.
— Слушай, лейтенант, тебе что, времени девать некуда? — спросил он, когда боцман взвесил двадцать четвертый мешок. Пока что недовеса, к большому удивлению Савенко, не обнаруживалось. — Вот я же знаю, о чем ты думаешь — раз интендант, значит, штабная крыса, значит, недоверие ему. А у меня в Ленинграде, между прочим, сестра родная — ей из этой муки хлеб печь будут.
"Сестра у тебя там, а ты здесь, и такую харю себе отъел на казенных харчах!", — хотел сказать ему Савенко, но вместо этого отрезал:
— Порядок есть порядок. Ленина читал? Социализм — это учет.
И отвернулся, чтобы не глядеть на масляную физиономию интенданта.
По причалу шли трое. Здоровенные парни, ростом не ниже метр девяноста, в расстегнутых по случаю хорошей погоды гимнастерках, с вещмешками. Лейтенант каким-то шестым чувством угадал, что идут они не абы куда, а именно к нему, на "Стремительный".
— Палыч, — негромко окликнул он боцмана.
Тимофеев оторвал взгляд от весов и обернулся к причалу.
— Пассажиры, — определил он. — Ты же обещал с замкомфлота поговорить, Эдик.
— Я поговорил, — буркнул Савенко. Боцман был в два раза старше, и время от времени позволял себе фамильярничать. Но лейтенант на самом деле просил заместителя командующего флотилией, приходившегося ему дядей, чтобы на «Стремительный» пассажиров не направляли — всю весенне-летнюю навигацию тральщик использовался в основном для перевозки грузов. Основную часть, конечно, перевозили на баржах, но пристани Новой Ладоги не были приспособлены под погрузку тяжелых озерных барж, и их приходилось загружать на расстоянии от берега. Задыхавшемуся же в кольце блокады городу требовались хлеб и топливо — много хлеба и топлива, поэтому каждый корабль, на котором было место для полезного груза, использовался под завязку. Савенко вполне резонно опасался, что однажды это "под завязку" выйдет ему боком: он сам видел, как тральщик «Комсомолец» в похожих условиях словил волну и затонул в бухте Морье. Брать на борт эвакуированных из Ленинграда — пожалуйста, тут Савенко не возражал никогда. Сколько бы их не набивалось, перегруза все равно не выходило — люди были легкие, почти невесомые, похожие на тени. Лейтенант, успевший до войны отучиться два курса на филологическом, чувствовал себя Хароном наоборот — тот перевозил тени в страну мертвых, а он, Савенко, помогал людям вернуться в мир живых.
— Здравия желаю, товарищ лейтенант! — вскинул руку к фуражке самый рослый из троих «пассажиров». — Лейтенант Гусев, радиоразведка.
— Сердечно рад, — кисло сказал Савенко. — И что от меня нужно радиоразведке?
Лейтенант Гусев широко улыбнулся, демонстрируя великолепные белые зубы. Был он белобрыс, краснощек и чрезвычайно напоминал капитану «Стремительного» былинного Алешу Поповича.
— Я и моя группа имеем предписание контр-адмирала Смирнова немедленно переправиться в Ленинград для выполнения особо важного задания, — Гусев протянул Савенко сложенную вчетверо бумагу. — В штабе мне сказали, что первый корабль, который сегодня пойдет в Осиновец — ваш "Стремительный".
Савенко развернул бумагу и загрустил. Береговые радиоотряды подчинялись непосредственно Военному совету флота, минуя разведывательный отдел штаба флотилии. Контрадмирал Смирнов, чья подпись красовалась внизу документа, был правой рукой вице-адмирала Трибуца — командующего Балтфлотом. Жаловаться дяде на действия контр-адмирала было, как минимум, бессмысленно, а как максимум — небезопасно.
— Вас трое? — зачем-то спросил Савенко, хотя это и так было очевидно.
— Так точно, — еще шире улыбнулся Гусев. — Младший лейтенант Бобров, сержант Круминыи. Вот наши документы, пожалуйста.
"Какой вежливый", — с неприязнью подумал Савенко. Он и сам не знал, чем вызвана эта неприязнь — то ли невозможностью сплавить радиоразведчиков на другой катер, то ли белозубостью и розовощекостью здоровяка Гусева. Документы лейтенант просмотрел очень внимательно — они, впрочем, оказались безупречны.
— Мы отшвартовываемся через час, — сказал он Гусеву. — Свободных мест на катере нет, все занято грузом, поэтому никакого комфорта не обещаю. Разместиться можете у лебедки трала. А еще не худо бы помочь в погрузке мешков, если, конечно, это не помешает выполнению особо важного задания.
Если Гусев и заметил его колкость, то виду не подал.
— Поможем, товарищи? — улыбнулся он своим спутникам. Коротко стриженый, похожий на боксера Бобров едва заметно пожал широченными плечами. Флегматичный сухопарый Круминьш согласно кивнул.
— Ага! — воскликнул боцман, щелкая гирькой. — Да тут у тебя недовесу два кило! Что ж ты мне, складская твоя душа, будешь рассказывать про то, что у тебя все точно как в аптеке и сестра в Ленинграде голодает? Эдик, два ж кило недовесу!
Интендант покрылся холодным потом.
— Не знаю! — забормотал он, подскакивая к мешку и пытаясь его приподнять. — Честное слово, не знаю, почему так вышло! Должно быть, мыши съели.
— Мыши? — спросил Савенко, холодея от внезапно подкатившей к горлу ненависти. — Мыши, которые муки поели, а потом из мешка вылезли и аккуратно его за собой завязали? А может, у этих мышей еще и погоны на плечах, а, ворюга?
Он подступил к интенданту, нашаривая на поясе пистолет. Интендант, став матово-белым, как статуи в Эрмитаже, присел на корточки и закрыл лицо руками.
— Сейчас я его грохну, — сказал Савенко, — и пусть меня потом трибунал судит. Потому что из-за таких, как он, на той стороне люди от голода умирают.
— Погоди, Эдик, — боцман обхватил его сзади за плечи, не давая вытащить пистолет. — Сейчас Журов в комендатуру сгоняет, и разберемся как следует, по закону. Пусть лучше трибунал эту гниду судит, чем тебя.
Матрос Журов, которому явно надоело ворочать тяжеленные мешки, выпрямился во фрунт, всем своим видом выражая готовность бежать за патрулем.
— Стойте, — неожиданно вмешался улыбчивый лейтенант Гусев. — Без комендатуры обойдемся.
