— Корабль в чистоте держать надо. Немытый корабль — по волне не ходок. А эти… отдыхающие… ну так что? Сфера обслуживания.
— Так и я про это. Раньше служил, а теперь обслуживаешь.
— Работа как работа. Как у всех.
— Вот! Вот ты и сказал! Как у всех! Вот теперь мы дошли до главного, если ты хочешь услышать правду про этих «всех», про таких, как ты. Хочешь?
— Ну, говори, хотя ты же вроде спешил куда-то.
— Вы — «все» — кое-как пережили переломные времена. Тогда, в девяностые, у людей была возможность подняться, сделать хорошие деньги, занять какое-то положение. Но такие, как ты, не смогли, да особо и не пытались. А теперь все опять устаканилось. Теперь у нас — как в Америке. И как везде в тихих странах. Ты обрати внимание, даже этот лозунг у американцев переперли — «равные возможности». Год равных возможностей! Их элита тоже промывает мозги своим людям — «общество равных возможностей»! Каких, к черту, равных?!
— При чем здесь Америка?.. У нас это — Год инвалидов…
— Да-да, я знаю, что в Москве Лужок, когда называл этот год Годом равных возможностей, имел в виду инвалидов, что о них в этот год будут особо заботиться, что у них будут равные со здоровыми людьми возможности, и качество жизни, и бла-бла-бла. Нельзя же было назвать: «Год инвалидов». Звучит некрасиво, все понятно. Хотя на самом деле это было бы в точку — Год инвалидов. Год таких, как ты. Вы (без обид, это просто моя оценка), вы, так называемые все, — и есть настоящие инвалиды. Больные на голову. Вы сами не в состоянии кардинально что-то изменить в своей жизни. Ваша жизнь — это бесконечный зал ожидания. Ждете, пока накопятся деньги на что-то — на мебель, компьютер, машину. Ждете, когда добрый дядя прибавит зарплату. Ты сам себе зарплату платишь, но сейчас это не важно. Так вот. Вы десятками лет ждете в очереди на жилье, когда можно будет протиснуться под какую-нибудь социальную программу, чтобы переехать в новую квартиру. И все равные возможности, какие у вас имеются, сводятся к одной возможности — ишачить, крутиться за то, чтобы как-то более-менее жить и дальше чего-то ждать. Вы ждете, ждете, ждете, а потом — оп-па, все, жизнь закончилась. Полковнику так никто и не написал — по большому счету. И дальше начинают ждать ваши дети. У кого они есть. Короче, ты классический неудачник, каких вокруг девяносто процентов. А для тех, у кого действительно есть возможности, для элитной части общества вы — никто. Вы для них даже не мелкая рыбешка, вы… вы — планктон! А в твоем случае, кстати, все обстоит еще хуже. У тебя и в личном плане — извини… Тебя жена бросила в прошлом году, теперь она ждет ребенка от другого, насколько я в курсе. А с тобой у вас детей так и не было. Ты пожизненный неудачник, Коля. Ни детей, ни семьи, ни настоящей работы. Ты лузер! И то, что ты мне тут костюм соком облил, тоже ничего не меняет. Это у тебя, я думаю, всего один костюм — дежурный, на все случаи жизни. А я свой могу спокойно выбросить, их у меня еще штук десять или больше — я не считал.
— Официант, — сказал Николай Алексеевич. — Мне нужен кофе.
Петр Леонидович с тревогой глянул на него и затем на пятно на своем костюме, но у Атапина был такой задумчивый вид, что Клепанов сразу успокоился.
— Ладно, хватит о грустном, — снисходительно сказал он.
— Да, хватит. Давай теперь о веселом. Теперь я пару слов скажу о тебе.
— Вот как? — Петр Леонидович поднял бровь и усмехнулся. — Ну, хорошо.
— У тебя жизнь удалась, и все у тебя есть, так?
— Э-э, да.
— Есть высокооплачиваемая работа. Интересная работа. Так?
— Да. Конечно.
— Видимо, есть семья, дети?
— Да, есть.
— Есть большая квартира в Москве, есть хорошая машина, и дом под Москвой.
— И не только под Москвой.
— Наверно, для комплекта имеется и длинноногая любовница.
— Ну… да. А что? Осуждаешь?
— Дело не в этом. То есть у тебя абсолютно все в порядке.
— Гм. Да, все. А к чему ты клонишь?
— И нет ничего, никакой мечты, которой ты не достиг?
— В каком смысле «мечты»?
— В обычном. Ты никогда не мечтал, к примеру, о далеких путешествиях? Не хотел посмотреть удивительные страны?
— Я раза по три-четыре в год летаю отдыхать в удивительные страны — all-inclusive в самых престижных отелях.
— Я, наверно, не так сказал, поэтому ты не понял. Когда лет пятнадцать-двадцать назад, ты был пацаном и читал романы Стивенсона, Жюля Верна, ты не хотел куда-нибудь отправиться? Я имею в виду не туристом, а путешественником. Понимаешь?
— Ну, нашел, о чем… Все читали эти книжки в детстве, и все чего-то такого хотели. Ну и что?
— Или, может, у тебя какая-то другая была мечта? Была?
— Еще? Подожди, ты сейчас серьезно говоришь?
— Абсолютно серьезно. Ты же серьезно говорил о том, что я лузер. Или шутил?
— Нет. Что же тут шуточного?
— Ну тогда и отвечай серьезно, давай, не дрейфь: была у тебя мечта — такая, как я сказал, или еще какая-то другая?
— Другая? — Клепанов, судя по выражению лица, старался вспомнить. — Э-э… Да что-то не помню.
— Но вот эта, значит, все-таки была — путешествовать?
— Нуда, можно сказать, была. Но мало ли что было. Было — да сплыло. Я вообще-то уже не мальчик, разве не заметно?
— Ты хочешь сказать, что больше к этой мечте уже не возвращаешься? Что тебе никогда не хочется вот взять и все бросить к черту и, к примеру, сесть с верными, надежными друзьями на яхту, под паруса, и махнуть по океанам? Останавливаться где захочется, общаться с людьми без гидов, видеть разные места на планете — тоже не со смотровой площадки, ну, короче говоря, по-настоящему путешествовать — нет желания?
Пока Атапин разъяснял, что, в его понимании, можно считать путешествием, Клепанов становился все более задумчивым и на лице его все явственнее проступала тоска, словно у мальчишки, которому родители отказали в покупке заветной игрушки.
— Так, а теперь два абстрактных вопроса, — продолжил Николай Алексеевич. — Первый: что тебе больше всего не нравится в женщинах?
— То есть? При чем тут женщины?
— Сейчас объясню. Ты только сначала честно ответь на вопрос.
— Ну, предположим, мне не нравится, когда женщина — домашняя клуша. Ничем не интересуется, кроме бытовых или семейных каких-то вопросов.
— Ясно. И второй вопрос: а что еще тебе больше всего не нравится в женщинах?
— Это такой особый вопрос, да?
— Да.
— Ладно, скажу. Еще мне не нравится, если у женщины манеры, как бы сказать, хабальские, что ли, провинциальные.
— То есть не нравятся провинциалки?
— Нет, дело не в том, откуда человек родом. Среди москвичек столько хабалок! Самомнение до небес, а сами иногда сказать что-то культурно не могут. «Ехай», — говорят! Вот это «ехай» меня просто бесит.
