Видимо, и в войске Дмитрия был могучий поэт, но погиб, защищая отчую землю.
Почему же битва была такой жестокой, такой кровопролитной?
Князь Дмитрий хотел не просто победить войско Мамая — бой шел на уничтожение. И в Азии, и в Европе битвы часто кончались бегством побежденных, которым победители давали «золотой мост». Здесь было все по-другому: полк Боброка гнал остатки татарского войска тридцать верст — до реки Красная Меча. Через реку сумели переправиться лишь немногие татары и Мамай с остатками свиты. Остальные все были перебиты.
Лишь тех, кто сдавался в плен, и раненых русские воины не убивали.
Ярко сказано в одной из летописей: «Гнаша их до реки до Мечи, и тако множество их избиша, а друзии погрязоша в воде и потонуша…». От отца я слыхивал, что новгородцы и псковичи стояли на правом фланге, почти целиком составили полк Правой руки.
Полк этот не дрогнул.
В самом низу карты голубым шнурком вилась Красная Меча, было приписано: «От Куликового поля до Мечи — около пятидесяти километров».
Карта говорила о том, что князь Дмитрий был великолепным полководцем. Из книг я знал, что сам Дмитрий, передав свои богатые доспехи боярину Михаилу Бренку, занял место в Передовом полку…
В тетради красным карандашом была записана древняя песня:
Коковать буду, горюша, по околенке,
Как несчастная кокоша в сыром бору.
На подсушной сижу на деревиночке,
Я на горькой сижу на осиночке…
Про арбалеты сказано было кратко, но я не сомневался, что псковичи и новгородцы пришли на Дон и Непрядву с тяжелыми арбалетами. А у татар были только луки.
Князь Дмитрий был мудрым воином и уже в битве на Воже поставил свое войско за рекой. Причем не на самом берегу, а шагах в сорока от него. При стрельбе из луков тем выше успех, чем ближе противник, стрелять татаро-монголам пришлось издали, а когда войско перешло реку, началась сшибка и луки оказались бесполезными…
— Мама, — попросил вечером Антон, — расскажи про старое, про нашу деревню, про Поле…
— Что же я тебе расскажу? — Усталая женщина присела к столу, ласково посмотрела на сына. — В гражданскую войну девочкой была. Помню, как по Куликову шла конница… Тогда я еще ничего и не понимала-то… Это потом народ как будто проснулся.
От волнения лицо женщины помолодело, вспыхнуло румянцем.
— Ударницей я была, в Москву на слет посылали. Брат уехал в Воронеж, долго учился — не погибни на войне, был бы ученым. А ведь в глухой деревне родился…
— Мам, — смущенно проговорил Антон, — я про давнее спрашиваю. Может, ты что от стариков слыхала, песню какую-нибудь?
— Может, про эту войну рассказать? Как фашисты золотой крест хотели снять с нашей церкви? Так ты сам хорошо помнишь…
— Гостю расскажи, а я запишу…
— Слышим, самолет летает немецкий. Небольшой такой, наверно, разведывательный. К брюху петля проволочная привязана. Ходит кругами, норовит крест петлей зацепить, Раз промахнулся, другой раз промахнулся, потом зацепил, а провод, на тебе — лопнул! Видно, и в самолетике что-то повредилось, сразу пошел на снижение. Сел прямо в поле.
Женщина с охотой вспоминала прошлое:
— Недолго они тут хозяйничали. Помню, вечер, спать надо ложиться, а я всем своим одеться потеплей велела, на пол легли… Все люди знали, что наши наступать будут. Как ударят вдруг пулеметы, как задрожит земля — конница наша мчится… Летят, шашками блещут!.. — В деревне знали, что будет бой. Немцы не знали, а люди знали. Один старик в поле за соломой пошел к зароду, а за зародом — конные, четверо или пятеро. Лейтенант в бинокль на немецкие позиции смотрит. «Иди, — говорит, — дедусь, в деревню, скажи всем, чтобы не спали, ждали гостей желанных…» Мать продолжала: — Жутко перед боем. Мы в сарае жили — в доме-то фашисты хозяйничали. Легли, лежим, я ухо к земле приложила. И голоса слышу, топот глухой, подняла голову — ничего не слышу, будто вода в уши попала. Понимаешь, даже птицы не пели… Будто и они ждали… Ветер, и тот стих, лист не шелохнется, трава не прошелестит. Только осины и шумели, будто им всех страшнее…
— Мам, — сказал Антон, — а какой-нибудь древний рассказ помнишь?
— Слыхивала многое. Старики любят рассказывать, петь любят…
— Про Куликовскую битву что-нибудь?
— Говорили. Да ведь поди разбери, что быль, а что небыль. Говорили, что татары ночью деревни жгли, утром в Дону вода была черной от сажи… Говорили, что после битвы много раненых коней в округе осталось… Слыхивала, один татарин от страха в лисью нору залез — заступами откапывали. Много чего слышала. Воронов столько налетело — будто туча над холмом встала.
— А про ветер говорили? — Антон торопливо записывал все, что рассказывала мать.
— Говорили и про ветер. Сначала он дул в лицо нашим, а после полудня подул в лицо татарам…
— Мама, а песни?
— И песни про битву разные пелись. Одну даже помню.
Мать Антона сняла с головы темную шаль, распустила снежно-седые волосы. Тихо полилась песня:
Белый камень, белый камень,
Белый камень на горе.
Будто в воду милый канул,
А уехал в сентябре.
Может, он нашел другую
И в другой заходит дом?
На сережку дорогую,
Все поведай, быстрый Дон…
С битвы ехали герои,
Не сказали ничего…
Может, взят землей сырою,
Может, ранило его?
Вот еще одна сережка
Тихо канула на дно.
По воде бежит дорожка,
А в воде темным-темно.
Белый камень, белый камень,
Белый камень на горе…
Будто в воду милый канул,
Не вернулся в сентябре…
Допев песню, женщина посмотрела на меня:
— И в старину так было, и в наше время от горя слезы рекою текли. Двое у меня не вернулись — муж и братишка. Отец и дядя товарища твоего… Вот и пригодилась старая песня.
Антон зашелестел карандашом, по памяти записывал слова песни.
— От прабабки чудное слыхивала. Будто был один воин ранен тяжело, лечили его в здешней деревне. Сам он был с севера, тосковал по дому, все к реке ходил, смотрел на воду, а потом ему девушка полюбилась. Так и не вернулся на родину, только оберег на родину отослал, матери, чтобы знала, что не погиб. Прабабка говорила, что наш род от того воина и от той девушки, в которую он влюбился…
Достав из-за пазухи оберег, я положил его на стол…
— Такой, как этот?
— Может, и такой, кто знает… За веками — как за холмами.
— Это вещь Валентины, женщины из нашей деревни…
Я рассказал все, что знал, и мать Антона задумалась, низко опустив голову.
