Парыгин отправился в канцелярию. Писарь вручил ему документы и проездной билет.
Перед посадкой на поезд Парыгин еще раз позвонил Тане, Она не ответила: вероятно, ее не было в номере…
…Парыгин открыл глаза.
— Задремали? — спросил пассажир в берете. Журнал лежал на его коленях.
— Нет, вспоминал.
— Воспоминания — старческая болезнь. А вам жить да жить.
— Но вспоминать — значит думать. Или, по-вашему, надо жить, ни о чем не думая?
— Некоторые так и живут: не думая, — улыбнулся пассажир в берете. — Живи, пока живется.
Парыгин нахмурил брови:
— Это девиз шалопаев и…
— Почему же шалопаев? — В голосе пассажира Парыгин уловил иронию. — Этот девиз — тоже своеобразная философия…
— Она напоминает мне другое, — сказал Максим. — Помните: «После нас хоть потоп».
Пассажир с интересом взглянул на Парыгина:
— Ну и что же? В наш век это легко объяснимо. Вы же знаете, что миру угрожает новая война? Перед угрозой подобного катаклизма разве не могло возродиться это бесшабашное: «После нас хоть потоп»? Вы представляете, что такое термоядерная война?
— Может быть, — ответил Максим. — Но такого рода философию я не разделял и не буду разделять. Она обезоруживает. Она опускает человека-борца до уровня животного. Она не для нашей страны, не для нашего народа. Она — для бездельников, людей ленивой и нелюбопытной мысли, легко поддающихся запугиванию. У них нет точки опоры в жизни, вернее, они не желают замечать ее…
— Точки опоры? — переспросил Максима собеседник. — Что это такое? Кажется, Архимед говорил: «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю»? Насколько мне известно, он так и не нашел ее, ибо такой точки опоры нет.
Парыгин покосился на собеседника: спорит он или его просто забавляет этот разговор? Пассажир, кажется, не шутил. Его «нет» прозвучало, как удар хлыста, и Парыгин невольно подумал: «Мы, очевидно, по-разному понимаем жизнь».
Он вспомнил выставку работ молодых художников на Московском манеже. Одна картина привлекла его внимание. Кажется, она так и называлась: «Архимед». На вершине утеса стоит старик с воздетыми к небу руками. Ветер развевает его длинные седые волосы, его белую одежду. У подножия утеса грохочет море. Отблеск восходящего солнца окрашивал фигуру старика в какой-то радостно-победный тон. Он был одинок, но какое величие было в его облике, какая горделивая мысль сверкала в его широко раскрытых, по-юношески зорких глазах. Обращаясь к небу, к морю, к земле, к человечеству, Архимед как бы говорил свои, ставшие легендой, слова: «Дайте мне место, на которое я мог бы стать, и я сдвину Землю!»
Парыгин долго стоял возле картины, невольно думая о всемогуществе человека…
— Да, Архимед не нашел точки опоры, — оторвавшись от воспоминаний, продолжал Максим. — Великий механик, он говорил о чисто механическом действии… В этом смысле и у нас пока нет такой точки опоры, чтобы перевернуть Землю. Но, спрашивается, зачем ее переворачивать? Наша задача намного сложнее: переделать мир! И для этого у нас есть точка опоры, есть оружие неизмерямо большей мощности, чем силы механики: наше мировоззрение. Коммунизм.
— Любопытно, — холодно сказал пассажир.
— Вы сомневаетесь?
— Ну что вы!
Парыгин закурил и протянул пачку сигарет собеседнику.
— Я предпочитаю трубку, — пассажир полез в карман своей куртки.
— Коммунизм, — продолжал Парыгин взволнованно, — вот пора наибольших свершений, полная гармония между желанием сделать что-то большое, радостное, нужное людям и возможностью это сделать.
Пассажир в берете выдвинул пепельницу:
— Вы высказали элементарную истину, молодой человек. Кто же будет спорить, что наш общественный строй раскрывает неограниченные возможности для развития производительных сил? Плановое ведение хозяйства…
— Я говорил о человеке, — перебил Парыгин. — О счастье человека.
— Мы, кажется, летим над Охотским морем, — сказал пассажир в берете.
Парыгин прильнул к окошечку. Тонкий слой белого тумана веером поднимался из моря. Острова, льдины с высоты восьми тысяч метров казались каменными плитками, какие выкладывают вдоль садовых дорожек. На северо-востоке из-за горизонта один за другим возникали и исчезали горные кряжи. Воздушный лайнер пересекал Охотское море.
— Подготовиться к приему пищи, — сказала стюардесса, появляясь в дверях салона.
Пассажиры дружно начали выдвигать маленькие столики, приделанные к спинкам передних кресел. Сосед Парыгина достал из чемодана бутылку коньяку.
— Коньяк «Армения». Чудесный напиток. Не хотите ли?
— Спасибо, не хочу.
— В жизни надо испробовать все радости, — немного снисходительно сказал пассажир в берете. — Коньяк, как и женщина, хорошо успокаивает нервы.
— Не понимаю вас, — недовольно ответил Парыгин. Циничная фраза собеседника покоробила его. — Игра в парадоксы?
— Что поделаешь, когда вся наша жизнь — парадокс.
— Вы просто оригинальничаете или слишком одиноки, — сказал Парыгин. — Жизнь — парадокс… Это же по меньшей мере…
— Вы мне нравитесь, мальчуган!
Парыгину не хотелось продолжать разговор. Он отвернулся.
Стюардесса поставила на столик поднос с мясом, кусочком рыбы, сыром, яблоком, стаканом чаю — все это в миниатюрной посуде. Пассажир в берете налил почти полный стакан коньяку и залпом выпил. Щеки его порозовели. В глазах появился блеск.
Парыгин почему-то вспомнил утренний завтрак дома. Мать стелила на стол скатерть в голубую клетку и подавала к горячему молоку мед и пышные булки. Летом солнце освещало герани на окне. Он любил сорвать лист, растереть его между пальцами, вдыхать сильный запах и думать о неведомых землях. «Когда-то я увижу ее, мою маму», — подумал Парыгин к глубоко вздохнул.
Пассажир в берете, закусив, удобно откинулся на спинку и неторопливо набил трубку.
— Человек, — самодовольно заговорил он, — сложная система шкал, индикаторов, счетчиков и других приборов, принимающих огромное количество информации из окружающей среды. Все дело в алгоритме. Одним надо подсказать его, таких большинство; другие имеют свой алгоритм жизни. Это люди сильного ума, титаны, умеющие читать показания всех приборов в сложной системе, которая называется человеком.
— Совсем неуважительно говорить о человеке, как о системе счетно-вычислительных машин. Человек все-таки не кибернетическая система отсчета, — раздраженно ответил Парыгин.
— Какая разница? Для кибернетики человек такая же система, как и всякая машина, более сложная, конечно. Разве это унижает достоинство человека? Нет же. Кибернетика, только кибернетика и никакая другая наука со временем откроет тайны головного мозга и многие другие тайны, которые все еще хранятся на чердаке природы.
