Мартин наморщил лоб.
— Сейчас гораздо больше, чем в первый момент. У меня было время все обдумать. Господи, ты только представь себе. Мы сидим здесь — мы и все люди, что жили до нас и считали, что конец не наступит никогда. Они утверждали, что у нас еще полно времени и не задумывались о собственной смерти. Они оперировали понятиями народа, а не одной особи. Представь себе людей, которые придут после нас. «Вселенная огромна», — рассуждали мы. Возможно, теперь все изменилось. Может быть, начиная именно с этой минуты, вселенная начала сжиматься. И вся мертвая материя, вся истраченная энергия мчатся обратно.
— Но это не имеет к нам прямого отношения, — заметила Мэри-Кей. — Мы не ощутим никакого физического воздействия — во всяком случае, сейчас. Наши мучения носят интеллектуальный характер. Рушатся наши представления о вселенной. И нам больно. Такая огромная, такая прекрасная вселенная — никакой другой мы не знаем — перестанет существовать.
— Они могут ошибаться, — пожал плечами Мартин. — А что, если в их расчеты вкралась какая-то ошибка? Или наблюдения оказались неверными. А что, если на самом деле вселенная не погибнет. Наконец, может существовать другая вселенная. После того как все вернется на прежние места, произойдет космический взрыв и возникнет новая вселенная.
— Но она уже не будет прежней. То будет иная вселенная. В ней появятся другие виды жизни, другие типы разума. Или новая жизнь вовсе не будет разумной. Лишь энергия и материя. Звезды будут гореть только для себя. Никто не будет смотреть на них и удивляться. Именно по этой причине, Джей, наша вселенная столь прекрасна. В ней обитают маленькие капельки жизни, обладающие способностью удивляться.
— Не только удивляться, — возразил Джей, — они еще имеют дерзость задавать вопросы. Главная беда состоит не в том, что вселенная приближается к своему концу, а в том, что никому не удалось постичь ее смысл.
— Джей, я размышляла…
— Ты постоянно размышляешь. О чем на сей раз?
— Это глупо. Все мои размышления глупые. Как ты считаешь, мы способны переживать что-то во времени, добираться до чего-то во времени, как в пространстве?
— Не знаю. Никогда об этом не задумывался.
— Ты знаешь, то место, которое я нашла… Такое спокойное… чудесное. Такое счастливое и святое. Ты представляешь, чем оно может быть?
— Давай не будем говорить об этом сейчас, — предложил Джей. — Ты только еще сильнее расстроишься. Все остальные уже ушли. Быть может, пора и нам.
Он оглядел опустевшую гостиную и собрался встать. Но Мэри-Кей взяла его за руку и удержала на месте.
— Я думаю об этом, — сказала она. — Размышляю о найденном мной месте — быть может, оно будет существовать и после того, как все исчезнет. Вселенной больше не будет, но останутся кое-какие хорошие, достойные вещи. То, что мы — или другие разумные существа — недостаточно ценили. Мир, любовь, святость… — они, как мне кажется, не могут исчезнуть.
— Я не знаю, Мэри. Господи, ну откуда я могу знать!
— Я надеюсь, что так и будет. Очень надеюсь. У меня возникло чувство, что я не ошиблась. А я привыкла доверять своим чувствам. В том месте, которое мне посчастливилось найти, нужно полагаться только на свои чувства. Там больше ничего нет — только чувства. А ты полагаешься на чувства, Джей?
— Нет, — ответил он, вставая, и протянул Мэри руку. — А тебе известно, что ты красива и безумна?..
Он едва успел выхватить платок и поднести его к лицу, прежде чем чихнуть.
— Бедный Джей, — вздохнула Мэри. — У тебя опять аллергия.
Мартин устроился перед панелью управления и поправил шлем. Несмотря на то, что этот шлем ужасно его раздражал, Джей был обязан его надевать, поскольку именно через шлем информация перекачивалась в банк данных.
— Эйнштейн, ты здесь? — спросил он.
— Я здесь, — ответил Эйнштейн, — и готов начать. У тебя снова началась аллергия. Ты опять принимал химикаты?
— Да. Но они мало помогают.
— Мы тебе сочувствуем.
— Большое спасибо, — ответил Мартин.
— Когда мы закончили в прошлый раз, шло обсуждение…
— Один момент, Эйнштейн. У меня вопрос.
— Спрашивай.
— Он не имеет отношения к теме нашего обсуждения. Я давно хотел его задать, но никак не мог набраться мужества.
— Спрашивай.
— Мы уже довольно долго обсуждаем путешествия со скоростями, превосходящими скорость света, а я ничего не могу понять. Ты проявил удивительное терпение. Не обращал внимания на мою глупость. И готов продолжать, хотя иногда тебе наверняка кажется, что из этого ничего не выйдет. Я хочу спросить: почему? Почему ты хочешь продолжать?
— Это просто, — сказал Эйнштейн. — Вы помогаете нам. Мы помогаем вам.
— Но я ничем тебе не помог.
— Неправда. Ты помнишь, как мы в первый раз обратили внимание на твою аллергию?
— Уже довольно давно.
— Мы спросили у тебя, как от нее избавиться. И ты использовал термин, который был нам неизвестен.
— Лекарство?
— Да. Мы спросили у тебя, что такое лекарство. И ты объяснил. «Химикаты», — сказал ты. Химикаты мы знаем.
— Да, кажется, так все и было.
— Лекарства-химикаты являются для нас совершенно новым понятием. Никогда о них не слыхали. Никогда о них не думали.
— Ты хочешь сказать, что идея лекарства оказалась для вас новой?
— Верно. Подтверждаю. Не имели представления.
— Но ты никогда не спрашивал меня о лекарствах. Я бы с радостью рассказал тебе о них.
— Мы спрашивали. И не один раз. Очень коротко, очень осторожно. Чтобы ты не знал.
— Но почему? Почему коротко? Почему осторожно?
— Это такая замечательная вещь. Кто же захочет поделиться с другими столь важной информацией? Теперь я вижу, что мы вас недооценили. И очень сожалею.
— И правильно делаешь, — сердито сказал Мартин. — Я считал тебя своим другом.
— Другом, конечно, но даже среди друзей…
— Но ты собирался рассказать о БСС.
— Но это так, ерунда. Об этом известно многим. Очень просто, как только поймешь.
— Рад слышать. А как вы продвигаетесь с лекарствами?
— Медленно, но кое-что нам удалось. Нам нужно еще многое узнать.
— Ну так спрашивай…
Томас вопросительно посмотрел на Мартина.
— Ты хочешь сказать, Джей, что народ Эйнштейна понятия не имеет о лекарствах? Они знакомы с химией, но не изобрели лекарства?
— Ну, все не так просто, — возразил Мартин. — У них есть одно качество. Их тела священны. Тело — храм души. Эйнштейн не произнес этих слов — такова моя интерпретация — но тела для них табу, и они стараются к ним не прикасаться.
