— Это выжившее из ума общество, как ты сказала, было… называлось… человечество. — И умолк, не в силах больше говорить.
Она язвительно фыркнула.
— Человечество? Это представители которого произошли от обезьян? — И, скорчив наибезобразнейшую гримасу, она встала на четвереньки, подпрыгивая, издевательски пропела:
— Я — обезьяна! Я — обезьяна, человеческая дочь!..
Это была не игра. Это была ненависть.
Главу больно в самое сердце уколола ее выходка, ее презрительный шарж на человека. И, чеканя каждое слово, он гордо произнес:
— Да! Эти люди — Великое Человечество!
Она издевательски рассмеялась:
— Ах, простите! Я совсем забыла, что эти тупые, агрессивные обезьяны…
Она не договорила. Увидев, как изменилось его лицо, — видимо, оно сделалось страшным, — женщина, оправдываясь, с испугом пролепетала:
— Разве я не права? Ведь они погубили планету? Они хотят отобрать у меня дочку. Они — агрессоры. Они безумные и…
Мизантропическая тирада этой, по сути дела, девчонки только добавила масла в огонь. В старце вспыхнул жарким угаром гнев. Он заглушил в нем здравый смысл, зажег мстительное чувство. Рука сама потянулась к карману за карающей грамотой.
— Я тебя сейчас проучу! Грубая, невежественная девчонка! Какое ты имеешь право так говорить?.. Да ты знаешь, что такое Человечество?
— А вы расскажите! — еще в запальчивости, но уже смягчаясь, сказала она.
Он встал величественный, словно оратор перед многочисленной аудиторией, и заговорил убежденно, как резцом из камня высекая слова:
— Запомни навсегда: Великое Человечество — это Моцарт, Бах, Чайковский! Это Толстой, Пушкин, Стендаль, Петрарка! Это Тициан, Рембрандт, Пикассо! Это Шаляпин, Карузо, Курчи! Это Коперник, Ньютон, Эйнштейн! Это Платон, Гегель, Маркс! Это Гагарин, Королев, Циолковский! Это… — он задохнулся от захлестнувших его эмоций, от пафоса речи. Откашлявшись, он продолжил: — А ты, глупая, не знаешь этих имен и их творений! Это были великие люди!
— Люди… — разочарованно протянула она, словно не для нее была выстроена его величественная речь о великих сынах Человечества, в которой было столько искреннего восхищения.
Она, решив не поддаваться ему, воодушевляясь злобным чувством противоречия, стала с ожесточением бросать ему в лицо самые мерзкие сентенции о людях. Она противопоставила Гению — бездарность, Любви — ненависть, Верности — предательство. Эти мерзкие антиподы всего светлого полыхали в ее глазах темным сатанинским огнем. Слова уподоблялись отравленным стрелам, которые ранили не тело, а дух… И она тоже называла имена, другие имена, давно проклятые самой историей.
Придавленный сим злобствующим взрывом, он только беспомощно взглядывал на нее, не пытаясь возразить, остановить этот бешеный поток слов. Его поразили даже не сами слова, а их отвратительный для уст молодой матери смысл. В них было что-то убивающее. Оно росло, душило, разъединяло, уничтожало…
«Зло!!!!» — понял он.
Да, это было Зло. Безжалостное. Отвратительное. Огромное. Живучее. Оно выжило даже в великой катастрофе и явилось снова, чтобы, торжествуя и насмехаясь, помешать примирению между единственной матерью на планете и, может быть, последним обществом людей, поставленном на краю гибели самим же Злом.
«А что я делаю сейчас? Что принес я сюда, к колыбели, возможно, последнего ребенка Земли? Постановление… Бумажку, продиктованную все тем же Злом!..»
И, подумав это, он ужаснулся собственному бессилию перед властью Зла. Зло и здесь восторжествовало. Дай ему волю — и на Земле никогда больше не появится ни ростка Жизни! На ней будут только Зло и Смерть. Зло и Смерть в обнимку!..
— Ты не пойдешь к ним мириться? — В голосе было столько горечи и отчаяния, что их хватило бы с лихвой на всех живых. Однако и это ее не тронуло.
— Нет! — прозвучало в ответ, как крушение последней надежды.
И он почувствовал, как по его щекам потекли горячие ручейки. И уже не в силах сдерживаться, беспомощно взмахнув руками, старик безвольно уронил седую голову в лодку своих ладоней и зарыдал горько, безутешно, как плачут больно и несправедливо обиженные дети.
Увидев, как плачет гордый, почтенный Глава Сената, не понимая причины слез, она растерялась, рванулась к нему, осторожно трогая его за плечо, стала спрашивать:
— Что с вами? Простите меня. Пожалуйста! Я больше не буду. Я не подумала, что вам станет… Простите! Я — по глупости…
Она лепетала растерянно, а сама по-детски оттаскивала руки Главы от его лица, пытаясь заглянуть в глаза, чтобы увидеть в них прощение.
Глава поднял лицо и, посмотрев на молодую мать, невольно и вымученно улыбнулся. Жалость и сострадание ее юной души подействовали, как бальзам.
— Вы больше не будете плакать? — поцеловав его в мокрую щеку, заискивающе спросила она, шепча ему прямо в ухо.
— Не буду, — ответил он, вытирая кулаком слезы.
— Вот и хорошо! Вот и умненький! — по-детски защебетала она, сочувственно взглядывая на него. — Вы хороший. Мне вас жаль. Не плачьте.
«Она сама нуждается в сочувствии и жалости, а я требую, кричу да еще обижаюсь при этом. Неужели непонятно, что к миру ведут только добрые чувства и добрый ум?»
— Наверно, было неприятно видеть, как распустил нюни старик? — спросил он, усмехнувшись.
Она призналась:
— Когда вы заплакали, я не знала, куда деться от жалости. А потом, когда у вас лицо сделалось страшное-страшное, испугалась, что сейчас вы умрете…
Он устыдился:
— Не обращай внимания на мои слезы. Это от старости… нервы пошаливают, — и, повеселев, спросил: — Значит, ты испугалась, что я умру? Тебе было жаль меня?
— А как же! Без вас мне с ними не справиться! — откровенно призналась она.
Он подивился столь резким переходам человеческого чувства и способности людской натуры сохранять вражду и неприязнь даже в самых драматических ситуациях.
— А зачем с ними «справляться»? Может, лучше помириться? Худой мир лучше доброй ссоры! — мудро возразил он.
Она упрямо помотала головой:
— Это вы им скажите!
— Почему только им, а не тебе? — отозвался он и попрекнул: — Ты тоже хороша: довела до слез старого человека…
Заметив на ее глазах блеснувшую слезинку, он торопливо протянул руку:
— Мир! Не будем больше ссориться!
Она пожала его шершавую ладонь, а он поцеловал ее в щеку.
«Мы правы, а не она!» «Я права, а не они!» Все почему-то хотят быть правыми, питая вражду, усыпляя совесть и разум. Кто прав, когда нет мира?
Глава Сената почувствовал головокружение и усталость, которые были следствием перенесенного стресса. Сев на диван, он откинулся на спинку, скрестив на груди руки. Усилием воли стал расслаблять в себе мышечное и нервное напряжение. Внутренним видением он прощупывал уголки своего организма, налаживая в нем нарушенное взаимодействие. Занятие это, однако, не отключило его от размышлений.
