Еще на стадии следствия я рассказал своему защитнику про молнию... И на следующий день был направлен на экспертизу. Врачи признали меня вменяемым.
У меня произошел срыв (что-то вроде истерики, умопомрачения), я катался по бетонному полу камеры, бросался на решетку окна, меня привязывали к койке, вызывали врача, но затем на меня нашло такое безразличие ко всему, такое спокойствие, какое вероятно наступает у людей, достигших крайней черты, за которой уже наступает отупение и деградация личности. Подавать прошение о помиловании я отказался.
Я не знал, как быстро приговор приводится в исполнение, но когда в камеру впустили моего защитника, почувствовал, что это последний его визит. Он еще раз пытался уговорить меня подать прошение, но видно было, что он и сам понимал бесполезность этого мероприятия, а когда спросил: "Что я могу для вас лично сделать?", я, совсем некстати, вспомнил про щенка и попросил защитника куда-нибудь его пристроить, если он еще не сдох в запертой квартире. "С ним все в порядке, - слегка улыбнулся защитник, его, когда был обыск в вашей квартире, взяла девочка с третьего этажа". Я понял, что это моя дочь... И напоминание о ней будто сбросило пелену с моих глаз.
Я попросил у защитника бумагу и ручку и, вероятно, поставил его в трудное положение: "Мне нужно уточнить" - сказал он и на десять минут вышел из камеры. Возвратившись, он выложил мне на стол из своей кожаной папки несколько листов плотной бумаги и шариковую ручку.
- Есть ли у меня время, хотя бы до утра? - спросил я его. Он кивнул. - Тогда зайдите, пожалуйста, завтра.
Утром я передал ему два, исписанных с обеих сторон листа.
- Кому передать? - спросил меня бывший мой защитник.
- Девочке, которая взяла собачку...
"Здравствуй, Лера! Ты не можешь себе представить, как трудно дается мне начало письма. Я передумал несколько вариантов, но так и не остановился ни на одном и начинаю писать без определенного плана, надеясь только на озарение.
Ты уже, вероятно, по почерку начинаешь догадываться, но ради бога, дорогая моя! - не пугайся. Ведь почерк можно подделать. Не правда ли? Ты уже успокоилась? Ну и хорошо. Будем считать, что это письмо я написал из четвертого измерения (помнишь, о нем у нас с тобою был долгий разговор еще в твоем пятом классе?). А еще, когда умерла тетя Галя, мы говорили о том, что мертвые не знают, что они умерли. Ты у меня умница и, конечно, сообразишь, что я не мог предвидеть свою смерть от шаровой молнии, значит письмо написано после того, как все случилось. И снова прошу тебя, моя милая, не волнуйся! Здесь нет никакой чертовщины, мистики, здесь какая-то еще не изученная закономерность природы, в которой завертелся, как в водовороте, твой отец. Я еще в этом сам не разобрался, да и сомневаюсь, что когда-либо разберусь, а кроме того, у меня уже нет для этого времени...
Тебе вручит мое письмо защитник, и он разъяснит (я его об этом просил) о моей версии шаровой молнии - вернее, не разъяснит, а просто сообщит, а тебе уж делать выводы, Лера.
Мой защитник в эту версию ни капли не верит (я тоже не поверил бы на его месте), и мне ничего не остается, как обратиться к твоей памяти...
Когда тебя впервые привезли на море, тебе было около двух лет, в тот жаркий август на побережье ветром нанесло тучи божьих коровок. Миллионы их выбрасывало волною, и на песке, вдоль всего берега, образовался необычный пестрый валик. Божьи коровки носились вокруг, садились на тело и больно кусали...
"Бармалея" Чуковского ты знала наизусть, и наверное еще сейчас чувствуешь холодок в груди, когда случайно тебе на ум придут слова: "Таня с Ваней задрожали Бармалея увидали"...
А помнишь, как ты плакала, когда осознала, что растешь? - "Не хочу быть взрослой" - канючила ты, растирая слезы...
В детском саде ты нашла в песке пятнадцать копеек, принесла домой, а мама накричала на тебя, подумав, что ты взяла их у кого-то из детей, и тебе так стало обидно, что помнишь это ты до сих пор...
Твоими любимыми игрушками была кукла Катя, которой ты сама шила халатики, трусики, маечки, и пластмассовый медвежонок, у которого бегающие глаза-пуговицы после купания в море прилипали к прозрачной пленке, и он косоглазил...
Когда в восьмом классе твоя подружка, воспользовавшись, что никого не было, поставила тебе в тетради с сочинением две лишние запятые, за что ты вместо ожидаемой пятерки, получила четверку, ты плакала не от того, что снизили тебе оценку, а что потеряла подругу...
Когда мы с тобою после трехчасового восхождения на прибрежный хребет, оказались на одной из его вершин, то увидели шест, воткнутый в щель между камнями, и этот шест был увешан разноцветными лоскутами, веревочками, шнурками - своего рода "вымпелами", оставленными представителями неугомонного племени туристов. На обратном пути ты нарвала полевых цветов для мамы, которая ждала нас внизу, но ты забыла букет у дерева, возле которого мы фотографировались.
Когда ты закончила шесть классов, мы отдыхали недалеко от станицы Благовещенской в пластмассовом домике. У нас перегорела лампочка, запасных не оказалось, и мы жгли ароматизированные свечи и играли в "морской бой".
А как я тебе в четвертом классе нарисовал негритянку и подписал "О, ОбВоНА!" - это чтобы ты лучше запомнила предлоги.
Ты два раза перечитывала "Полную переделку" и, чтобы ты не предприняла третий заход, мне пришлось спрятать книгу в серванте за коробкой фотоаппарата, она и сейчас там лежит. Так же лежит во встроенном шкафу, где у меня инструменты, кусок дощечки с ввернутым в нее шурупом это мы в свое время изучали по физике правило буравчика...
Лера, я не знаю на что я надеюсь, зачем тебе пишу. Прошу тебя - не показывай это письмо маме: ты ведь знаешь, какая у нее ранимая психика".
На следующее утро меня вывели из камеры и повели по длинному коридору. В кабинете следователя сидел мой защитник и Лера. Она поднялась со стула и тихо сказала:
- Здравствуй, папа...
