— Вчера, когда мы остановились отдохнуть на скользком утесе на полпути от Погибели, он раскрыл мне свое сердце. Признание вырвалось у него невольно, без умысла. Я, конечно, могла говорить только о своей дочери, и он не сумел скрыть волнение, ничуть не уступавшее моему. Когда я это заметила, он поведал мне о своей нежной, чистой, верной привязанности к Марианне. Милая моя Элинор, он полюбил ее с первого взгляда!
Элинор заметила в речи матери интонации не полковника Брендона, но ее собственного живого воображения, которое привычно рисовало все в тех красках, в каких ей было угодно.
— Его любовь, несравненно более пылкая, искренняя и верная — уж в этом нет никаких сомнений! — чем все, что чувствовал или изображал Уиллоби, перетерпела даже злополучное увлечение Марианны этим проходимцем! И какая самоотверженность! Когда у него не было ни малейшей надежды! Вот что я скажу: его сердце столь же прекрасно, сколь уродливо его лицо! В нем нельзя обмануться!
— За полковником Брендоном давно закрепилась репутация замечательного человека.
— Я знаю, — серьезно ответила ей мать. — Как он приплыл за мной, показав себя таким внимательным другом, как он без колебаний надел себе на спину седло, чтобы мне было удобнее ехать, — нужны ли еще доказательства того, что он достойнейший из людей?
— Что вы ему ответили? Подали ли вы ему надежду?
— Ах! Душенька моя, о надежде я тогда не могла говорить ни с ним, ни даже с собой. Ведь Марианна, быть может, умирала в тот самый миг! Но он не просил ни надежды, ни поощрения. Он доверился мне невольно, ища у меня дружеского утешения, а не родительского согласия. К тому же поначалу я не нашла слов, так растерялась, но через некоторое время все-таки сказала, что если Марианна выживет, во что мне хотелось верить, поспособствовать их браку будет для меня величайшим счастьем. А после нашего прибытия, когда ты встретила нас такой радостной вестью, я повторила ему это еще раз и подробнее и поощрила его, насколько было в моих силах.
— Если судить по настрою полковника, вам не удалось сделать его равно счастливым.
— Да, не удалось. Он считает, что чувства Марианны слишком глубоки, чтобы перемениться, и даже если ее сердце вновь станет свободным, он чересчур суров к себе, не способен поверить, будто она когда-нибудь обратит на него внимание, с такой-то разницей в возрасте, во взглядах и… конечно, нельзя забывать и об извивающихся… ты понимаешь. Спору нет, он не так красив, как Уиллоби, но в то же время в его манерах есть что-то гораздо более приятное. Как ты помнишь, в глазах Уиллоби то и дело мелькало нечто такое, что очень мне не нравилось.
Элинор ничего подобного не помнила, но ее мать продолжала, не дожидаясь ответа:
— Я ничуть не сомневаюсь, что, окажись Уиллоби честным человеком, Марианна никогда не смогла бы стать с ним такой счастливой, какой она будет с полковником Брендоном.
Элинор удалилась обдумать все наедине с собой. Улыбнувшись украдкой, она провела пальцем по осьминожьему манку, который так до сих пор и лежал у нее в кармане. Желая полковнику удачи, она все же не могла удержаться от жалости к Уиллоби.
Болезнь Марианны, хоть и была изнурительной и протекала тяжело, длилась недостаточно долго, чтобы замедлить выздоровление, а юность, крепкое от природы здоровье и заботы матери до того ускорили его, что через четыре дня Марианна смогла спуститься в гостиную миссис Палмер. Ей не терпелось излить свою благодарность полковнику Брендону за то, что он доставил к ней матушку, за то, что привез ее так быстро и плыл так уверенно, за то, что обезглавил пирата Страшную Бороду, — словом, он получил приглашение нанести ей визит.
Чувства, охватившие его, когда он увидел Марианну, всю покрытую язвами от лопнувших нарывов, и пожал ее немедленно протянутую руку с пожелтевшими и потрескавшимися от болезни ногтями, были ясны. Элинор решила, что их порождает не только любовь к Марианне или знание, что об этой любви известно другим. По его печальному взгляду, по смущенному подрагиванию щупалец Элинор поняла, что перед его мысленным взором одна за другой предстают печальные картины былого, вызванные давно подмеченным сходством между Марианной и Элизой, которое теперь лишь усилилось ее болезненным косоглазием, нездоровым цветом лица, позой томной слабости и теплыми словами благодарности.
Миссис Дэшвуд заметила в поведении полковника лишь то, что можно было объяснить вполне естественными и очевидными переживаниями, зато в словах и поступках Марианны, хотя голос ее после болезни сильно охрип, ей хотелось усматривать нечто большее, чем просто высказанную признательность.
Еще через день-два, видя, что дочь крепнет с каждым днем, миссис Дэшвуд, равно побуждаемая желанием как своим, так и Марианны, завела разговор о возвращении в Бартон-коттедж. От ее решения зависели и планы их друзей: миссис Дженнингс не могла покинуть «Кливленд», пока не отъедут Дэшвуды, да и полковник Брендон, после их дружных увещеваний, также считал свое пребывание на «Кливленде» если и не столь же обязательным, то не менее предопределенным. По ответному настоянию полковника и миссис Дженнингс миссис Дэшвуд пришлось согласиться, что для удобства больной на обратном пути они воспользуются услугами его недавно улучшенной и заново отделанной увеселительной яхты, полковник же в свою очередь принял приглашение миссис Дэшвуд и миссис Дженнингс (чье деятельное гостеприимство распространялось не только на собственный, но и на чужие дома) через несколько недель навестить их в уютной лачуге на Погибели.
Наступил день расставания и отъезда. С миссис Дженнингс Марианна прощалась особенно долго и тепло, взахлеб выражая признательность не только за участие и заботу о ней во время болезни, но и за ее роль в спасении от пиратов, о чем ей рассказали, лишь когда ее здоровье полностью восстановилось. Она благодарила ее с таким уважением и добрыми пожеланиями, какие только могли произойти из ее сердца, втайне признавшего былую нелюбезность. С полковником, когда он бережно помог ей подняться на борт яхты, она простилась с дружеской сердечностью. За ней последовали и миссис Дэшвуд с Элинор. Полковник с миссис Дженнингс остались обсуждать уехавших и докучать друг другу, и так продолжалось, пока первый не отправился в Делафорд в полном одиночестве.
Плыли Дэшвуды два дня, и Марианна в пути ничуть не утомилась. Над яхтой реял флаг «Веселой убийцы», который служил неопровержимым доказательством, что либо яхта и есть самый страшный корабль в этих водах, либо ее пассажиры умудрились его уничтожить. Так или иначе, это был вернейший способ отпугнуть любых разбойников.
