Хорошо бы кто-то прочитал мои мысли и потушил свет в комнате, уничтожил яростное сияние, сверлящее спину, будто злобный взгляд. Тогда можно было бы получше разглядеть все, что происходит за окном. Мое дыхание — дополнительный слой тумана между глазами и тем, что снаружи, но я различаю улицу, и машины, и фонарные столбы, и деревья. Давным-давно, много лет назад, когда я впервые выглянул в окно, Мэри накричала на меня, потому что дел было по горло: приходилось одновременно командовать носильщиками и следить за нашими двухмя мальчишками. Она сказала, что пейзаж за окном никуда не уйдет, и если я так схожу по нему с ума, могу подтащить кресло и сидеть там хоть целый день, но именно сейчас не мешало бы ей помочь.
И тут я заметил, что Пол каким-то образом выбрался из дома и бежит по улице, сверкая голой задницей. Я помчался за ним и поймал постреленка как раз перед домом мистера Лесло. Старый мистер Лесло сидел на крыльце, кивая и улыбаясь. Я подхватил Пола и сбивчиво пробормотал какие-то извинения. Мистер Лесло продолжал кивать, улыбаться, и я подумал: до чего же милый старик. Только через неделю, когда мы переехали и окончательно обосновались, Мэри рассказала, что в голове у него нет ничего, кроме пыли, плесени и непоколебимой уверенности, что он каким-то образом перенесся в Польшу, на отцовский хутор, и ждет, когда придет время гнать коров с пастбища.
Помню, как я жалел его, несчастного старика, потерявшего все, даже себя самого. Что же, мой мозг до сих пор работает неплохо. Достаточно хорошо, чтобы каждую минуту напоминать: это единственная чертова часть моего тела, которая все еще действует. Вот и думай, кому из нас повезло больше — мне или мистеру Лесло.
Я вижу два круглых светящихся глаза фар, пронесшихся по улице. Чья-то машина со зверским скрежетом тормозов врывается на мою подъездную дорожку и утыкается в зад «линкольна»; этого хватает, чтобы разбить габаритные огни. Мои руки стискивают ходунки, и я судорожно глотаю воздух, тщетно пытаясь наполнить легкие и найти в себе силы позвать Джину и показать, что наделал подонок. Но он слишком проворен для того, что осталось от меня. Не успеваю я и глазом моргнуть, как он уже вылетел из машины и колотит в двери и по кнопке звонка, пока ее не заедает. Звон… звон… тонкий, жужжащий, пронзительный, словно у бомбы, которой еще целую вечность лететь до земли.
— Джина! Джина, открой! Черт возьми, открой эту долбаную дверь немедленно, сука, иначе…
Она стоит в дверях кухни, держась за ручку, как за спасательный круг, прижимаясь всем телом к крашеному дереву. Глаза широко раскрыты, но в них нет места ничему, кроме страха. Грохот продолжается и вопли тоже, я пытаюсь выговорить «позовите полицию», но вместо этого глотаю слюну, задыхаюсь и хватаю воздух. Джине следовало бы сделать это и без моего приказа, но она слишком напугана и примерзла к месту. Она плачет. Все, на что способна эта девочка — рыдать взахлеб. И нет защиты от того, кто упивается ее слезами.
Боль рассекает меня от паха до живота и дальше, до глотки, а глаза застилает красная пелена. Стены дома взрываются, пол поднимается и ударяет меня по голове, как раз в тот момент, когда распахивается дверь. Он тощий, как змея, и вместо глаз — две зеленые щелки. Я чувствую руки Джины, обнимающие меня, и пол отдаляется, но он крадется к нам. Она держит меня на коленях, словно я — ее сын.
— Пожалуйста, Эдди. Пожалуйста!
Так эту сволочь зовут Эдди. Я впервые услышал его имя. Теперь понимаю почему. Помяни черта…
— Пожалуйста; прости меня, но я тут ни при чем, сиделка не пришла. Пожалуйста, Эдди, позвони 911, пожалуйста, он всего лишь старик, он нуждается в помощи. О Боже, кажется, он умирает!
— Заткнись!
Он хватает ее за руку, рывком тянет к себе. Я падаю с ее колен на пол и ощущаю во рту вкус пыли и крови. Сил осталось только на то, чтобы повернуться на бок и увидеть, как он бьет ее в лицо, так зверски, что она отлетает к стене и ударяется затылком.
— Будешь еще указывать мне, что делать?! — вопит он. — Плевать я хотел на этого старого ублюдка! Сдохнет — значит, туда ему дорога! Тебе лучше побеспокоиться о другом, сука, и пропади он пропадом! Вместо того, чтобы…
Шум дождя наполняет мои уши, смывая звуки его голоса, его кулаков, обрабатывающих ее плоть. Я ухитряюсь перекатиться на спину и чувствую влагу, сочащуюся по щекам. Слезы? Не может быть. У солдата дел немало. У солдата нет времени плакать.
Я сознаю, что последнее заявление — ложь. Я глотал немало слез, стоя у полоски только что зарытой могилы, обозначенной лишь сломанной веткой, воткнутой в землю. На другом конце обычно висит пустая каска, словно звезда на верхушке рождественской елки. И, знаете, эта уловка никогда не подводила: кто-то вечно ловил меня на месте преступления и спрашивал, уж не плачу ли я, но я всегда отвечал: «Нет, это просто дождь».
Да, это дождь. Я позволяю ему струиться по лицу, зная* что могу лежать так вечно, глядя в небо, плоское и серое. Как ни странно, в облаках не мелькает ни одного немецкого самолета, не сыплются бомбы, вздымая коричнево-черно-красные земляные фонтаны. Уши все еще звенят от оглушительного взрыва: звука, который бьет меня в спину кувалдой, швыряет в лес, до которого мы так старались добежать. Помню, как валялся там, втягивая губами грязь, пока рядом не появился Джимми. Вместе с Фрэнком он поставил меня на ноги и потащил дальше.
Кто-то наклоняется надо мной с левой стороны, кто-то — с правой, совсем как тогда, в Италии. Крепкие руки подхватывают меня под локти и поднимают с пола. Сапоги тонут в грязи. Я стою, пялясь на собственный мундир, засаленный, как свиной зад (спрашивается, как теперь привести его в порядок?). О, Господи, капитан Шаррок покажет мне, где раки зимуют: он просто-таки помешан на порядке, как никто на всем европейском театре военных действий.
Содержи себя в чистоте или рой нужники, — вот девиз этого гада.
Я досадливо провожу рукой по густым рыжим волосам. Ник протягивает мне каску. Фрэнк отдает винтовку.
Я понимаю: что-то неладно, совсем неладно, ну, знаете, как это бывает. Ваш дом горит, а вы стоите и орете на пожарного, спасшего вам жизнь, потому что тот не догадался прихватить заодно ваш свадебный снимок. Ваш отец умер, а вы прямо на похоронах отчаянно ругаетесь с сыном. Мне бы следовало смирно лежать на полу в столовой, но вместо этого я переминаюсь на дожде у какого-то высокого окна, за которым стоял не долее пяти минут назад, а язык так и чешется поцапаться с Ником. Выпалить всю правду-матку: «Какого дьявола ты торчишь здесь, помогая мне вновь стать человеком? Джимми когда-то уже сделал это, давно, в Италии, он и Фрэнк. А не ты. Тебя разорвало на тысячу кусков и вбило в воронку где-то там, позади. Какого дьявола ты делаешь здесь, в моих воспоминаниях?»
