— Знаю, — улыбается Ник, — подлость какая, верно?
Фрэнк хлопает меня по плечу:
— Хорошо, что ты рядом, Рыжий. Пойдем.
— Что? Никуда я с вами, клоунами, не пойду.
— Придется, — бросает Фрэнк. Когда он говорил таким тоном там, на полях сражений, вы понимали, что спорить нет смысла. Фрэнк имеет свойство видеть вещи, которые вы не в силах изменить, как бы ни хотели. Как бы ни мечтали. Это не раз спасало нам жизнь.
— Если желаешь, можешь зайти и попрощаться, но…
— Попрощаться? — спрашиваю я, но они уже втаскивают меня в окно, подальше от дождя. Вода капает по моему пончо, собираясь лужей на полу. Теперь ублюдок загнал Джину в угол, прижал к старому мраморному камину, который так любила Мэри. Она прикрывает руками голову, пытаясь защититься от его кулаков. Как скоро он сообразит, что куда удобнее пинать ее ногами в живот?
Если мне разрешено всего лишь попрощаться, перед тем как уйти, значит, я выбираю этот способ. Я заряжаю винтовку, поднимаю к плечу. Он совсем рядом. Никогда не стоял так близко к человеку, которого собираюсь убить, ни разу за всю войну. Мои губы пересохли и растрескались, но во рту вкус дождя. Я спускаю курок.
Ничего. Даже щелчка. Только тишина. Я опускаю винтовку и вижу, как Ник грустно качает головой.
— Что с этой чертовой винтовкой? — ору я, размахивая ею перед носом Ника.
— Ничего.
— В наших руках они больше не действуют, — вставляет Фрэнк. — Мы пробовали: ничего не выходит.
— Ты точно знаешь? — допытываюсь я. — Точно?
— Я только недавно завербовался, Рыжий, но уже усвоил правила.
— В таком случае, почему вы, морды собачьи, сидите, сложа руки, и терпите такое? — взвизгиваю я так, что уши закладывает.
— Думаешь, я не пытался? — вздыхает Ник. — Воображаешь, нам очень нравится торчать в патрульных? Зря сбивать каблуки, видеть то, что мы видим, и не иметь возможности действовать? Раз в жизни, один только раз, мне хотелось бы проломить стену!.. Тебе говорили, ради чего ты стал солдатом?
— Для того, чтобы наказать зло, — рапортует за меня Фрэнк, почти не разжимая вытянутых в струнку, словно окаменевших, губ. — Подняться против сукиных детей, вообразивших, будто только они имеют право считаться людьми. Все остальные для них — лишь вещи, цифры, игрушки, которые они могут ломать, инструменты для личного пользования, орудия для достижения цели. Бороться за тех, кто слишком слаб и сломлен, чтобы постоять за себя. Поэтому я и пошел в армию.
— И что же? — напираю я. — Мы не можем помочь, не имеем права вмешиваться — только наблюдать и выжидать?
Ник и Фрэнк пожимают плечами.
— В таком случае, какого хрена мы так одеты?
Я хватаюсь за ворот собственного мундира. От него несет порохом и сырой землей.
— Потому что кто-то возжелал, чтобы мы поиграли в солдатиков?
Оба молчат. Ждут, чтобы я выдохся и иссяк? Измучился и в конце концов смирился с установленным положением вещей?
Но меня не так-то легко успокоить. Мэри недаром говорила: со мной сладу нет. Я смотрю на бесполезное оружие, сжатое в кулаке, и вспоминаю, что делать с винтовкой, когда кончаются патроны. Я знаю устав наизусть: когда-то он был моим миром. К ремню пристегнут штык; моя рука находит его не глядя. Я в два счета надеваю штык, прежде чем мальчики успевают меня остановить, так быстро, что почти слышу, как сержант орет мне прямо в ухо: шевелись, двигай, двигай…
Я нацеливаюсь в поясницу Эдди, наклонившегося над Джиной. Может, я и буду выглядеть идиотом, но по крайней мере должен попытаться. Испускаю рев, который доносится до сержанта даже сквозь крышку гроба, и бросаюсь вперед. На него. Пронизываю насквозь, как воспоминание, которым стал, и не могу остановиться. И неожиданно вижу два огромных карих глаза, разбитый распухший нос, залитое слезами и кровью лицо. Она смотрит на него, моля о пощаде, но одновременно молит и меня. О помощи. Не видя меня, но все равно заклиная, и тогда…
…тогда я прорываюсь сквозь тьму в ее голове. Я по-прежнему атакую, яростно, очертя голову, и тут все исчезает…
Я прихожу в себя. Кто этот человек, который твердит, как заведенный, что Джина всего лишь никчемная дура, ленивая и уродливая? Кто эта женщина, глумящаяся над ней, презрительно изгоняющая из своего сердца, потому что Джина так не похожа на своего идеального брата? Почему не ей, а именно ему было суждено утонуть? Кто там таится в тени, тот поганец с масляной улыбочкой? И предупреждает: если она когда-нибудь расскажет родителям о том, что он с ней сделал, он все будет отрицать, и поверят не ей, а ему. Женщина с измазанными мелом пальцами и приторно-паточным голосом. И этим сладким голосом она поет Джине, что поступать в школу медсестер с такими оценками — пустая трата времени, и учеба только оттянет неизбежное. Она даже берет на себя труд объяснить, что означает «неизбежное», с таким видом, словно «общается» с собачкой.
И другие. Так много других. Они вплывают в фокус и снова размазываются неясными тенями, толпятся вокруг чего-то маленького и беспомощного в самой середине шевелящейся массы, чего-то худенького и надломленного, подавленного их превосходством. На мгновение толпа чирикающих фантомов разделяется, и я вижу ЭТО. И глаза: точно такие же, какие смотрели на меня отовсюду, когда открылись ворота Освенцима, и мы вошли в ад.
Мой штык подсекает их, как коса — луговую траву, отбрасывает назад, во мрак, одного за другим. Я раздираю масляную улыбочку от уха до уха. Пробиваю путь прикладом, спеша встать над избитым, трепещущим созданием, дать ему понять: я здесь, чтобы защищать его и дать возможность самому обороняться от врагов.
И оно встает. Встает! Правда, сначала в испуге отшатывается, но вот ко мне протягивается крошечная ручка, стискивает мои пальцы. Запуганное существо нашло в себе силы подняться, опираясь на мою руку. Ему, оказывается, требовалось место, чтобы вырасти. И единственный голос, который заглушил бы все остальные. Существо начинает светиться, потом гореть и наполнять каждый угол своей каморки чистым ровным светом. Но оно уже не в темнице. Несчастное, согбенное, маленькое создание забрало назад все, что эти ублюдки у него отняли. Стены высохли, слезы испарились. Когда ее крылья поднимаются, меня отбрасывает в мир с такой силой, что я врезаюсь в Ника. Мы оба падаем, но еще раньше я успеваю заметить что-то в ее руке.
Мы, шатаясь, встаем, как раз вовремя, чтобы услышать скрежет железа о кость, чтобы увидеть, как Эдди бредет от камина неведомо куда, бережно держа на весу поврежденную руку. При этом лицо у него такое, словно он заглянул в глаза Иисуса. (Мэри сказала бы, я совершенно обнаглел, если сравниваю образ нашего Господа и Спасителя с девушкой вроде Джины, даже если она при этом размахивает кочергой и выглядит, словно сам Гнев Божий.)
