зла, в точности, как прошлой ночью. Я попытаюсь никого не ранить, конечно, и брать деньги только у тех, кто в состоянии прожить без них.
— Твои деньги заберет Кровь, патера. И как следует посмеется над этим.
— Я не отдам их ему, пока он не предоставит полные гарантии. Но я должен рассказать тебе о кое-чем другом. Я говорил тебе, что Кровь захотел, чтобы я провел экзорцизм в желтом доме?
— Заведении Орхидеи? Конечно. Там жила эта девочка, Элодея, хотя я понятия не имел, что она — дочь Орхидеи.
— Была. — Посреди стола стояло масло и свежий мягкий хлеб; Шелк взял ломоть и намазал его маслом, в душе желая забрать домой всю буханку. — Я собираюсь рассказать тебе и об этом. И об Элодее, которая умерла, одержимая злым духом.
— Это твоя работа, патера, не моя, — фыркнул Гагарка.
— Одержимость? На самом деле теперь ничья. Возможно, было время, когда большинство авгуров верило в бесов, как патера Щука. Но сейчас я, быть может, единственный живой авгур, который верит в них, и я не уверен, что верю в них в том же смысле, что и он — как в духов, которые скитаются по витку без разрешения Паса и хотят уничтожить его.
— А что с Элодеей? Она действительно дочь Орхидеи?
— Да, — сказал Шелк. — Я говорил об этом с Орхидеей, и она призналась. На самом деле практически похвасталась этим. Какой была Элодея?
— Красивой. — Гагарка заколебался. — Мне кажется, что рассказывать тебе обо всем этом неправильно, патера. Она могла быть очень забавной, потому что ее не волновало, что она делает или что другие думают об этом. Ты понимаешь, что я имею в виду? Она могла бы зарабатывать намного больше, если бы делала вид, что любит клиентов.
Шелк прожевал и сглотнул.
— Понял. Я хотел знать, потому что меня интересует ее личность — есть ли особый тип людей, которые более склонны быть одержимыми, чем другие, — и я никогда не видел Элодею живой. Я говорил с ее матерью; мы услышали крики, выскочили наружу и нашли ее лежащей на лестнице. Ее закололи кинжалом. Кто-то предположил, что она заколола себя сама. Ее лицо… Ты когда-нибудь видел одержимого человека?
Гагарка покачал головой.
— Я тоже; но прошлой ночью я видел, незадолго до того, как увидел тело Элодеи. — Шелк промокнул губы салфеткой. — В любом случае она была мертва; но даже в смерти казалось, что ее лицо было не совсем ее. И я, помнится, подумал, что в этом есть что-то ужасное и, вдобавок, очень много знакомого. Сначала знакомое — это совсем просто. Я подумал всего мгновение — глаза, форма носа, губы и все такое, — и я понял, что она выглядит как Орхидея, женщина, с которой я только что разговаривал. Потом я спросил ее об этом, и она рассказала, что Элодея действительно ее дочь, как я и сказал тебе.
— Могет быть, я сам должен был понять, — сказал Гагарка, — но не догадался. Элодея была намного моложе Орхидеи.
Шелк пожал плечами:
— Я уверен, что ты знаешь о женщинах намного больше меня. Возможно, я увидел так много именно потому, что знаю о них очень мало. Когда знаешь о предмете совсем мало, сводишь то, что видишь, если вообще что-нибудь видишь, к самым основным понятиям. Но я хочу сказать тебе совсем другое: ужасное в ее лице тоже было мне знакомо.
— Продолжай. — Гагарка вновь наполнил свой бокал. — Давай послушаем.
— Я колеблюсь, потому что уверен — ты мне не поверишь. Элодея напомнила мне кое-кого другого, с кем я недавно разговаривал — Мукор, сумасшедшую девочку на вилле Крови.
Гагарка отложил вилку, дымящийся бифштекс на ее зубцах остался нетронутым.
— Ты хочешь сказать, что одна и та же бесовка вселилась в них обеих, патера?
Шелк покачал головой:
— Я не знаю, но чувствую, что должен сказать тебе. Мне кажется, что Мукор последовала за мной в виде призрака. И я пришел к выводу, что она может каким-то образом вселяться в других, как делают бесы — и боги, кстати, — и, время от времени, так и поступает. Сегодня утром я почувствовал ее, абсолютно точно, когда взглянул на лицо честнейшего рабочего; и мне кажется, что она обладала Элодеей в то мгновение, когда Элодея умерла. Позже я узнал ее в еще одной женщине.
Если я прав, если она действительно в состоянии делать такие вещи и если она следует за мной, ты подвергаешься определенному риску, сидя со мной за одним столом. Я очень благодарен тебе за этот поистине замечательный ужин и еще более благодарен за твою помощь прошлой ночью. Более того, я надеюсь задать тебе несколько вопросов перед тем, как мы расстанемся; и из-за всего этого я в неоплатном долгу перед тобой. Я был слишком усталым — и, должен сознаться, слишком голодным — и не подумал об опасности, которой я подверг тебя, когда мы разговаривали в мантейоне. Но сейчас я чувствую, что должен предупредить: в тебя может вселиться злой дух, если ты останешься в моем обществе.
— Ты авгур, патера, — усмехнулся Гагарка. — Если она схватит меня, пока мы сидим здесь, разве ты не сможешь заставить ее сделать ноги?
— Я смогу попытаться; но у меня есть только одна угроза против нее, и я уже ее использовал. Ты остаешься?
— Конечно. Мне кажется, я должен взять еще клецки, может быть с этим соусом.
— Спасибо тебе. Я надеюсь, что ты не будешь об этом сожалеть. Ведь ты еще не прокомментировал мою корявую работу прошлой ночью. Если ты боишься, что я обижусь, уверяю тебя, что ты не сможешь быть более строгим ко мне, чем я уже был сам к себе.
— Хорошо, прокомментирую. — Гагарка пригубил вино. — Первым делом, я думаю, что, если ты смогешь поднять даже тысячу, тебе лучше быть уверенным, что Кровь перепишет мантейон на тебя, прежде чем ты выкашляешь из себя этих золотых мальчиков. Минуту назад ты сам говорил о гарантиях. Не думаю, что тебе стоит доверять любым гарантиям, за исключением документа, подписанного и засвидетельствованного парой толковых быков, которые не имеют с Кровью никаких дел.
— Ты прав, я уверен. Я думаю почти то же самое.
— Думай лучше. Не доверяй ему, даже если что-то из того, что он делает, заставит тебя подумать, что ему можно доверять.
— Я буду очень осторожным. — Отбивные Шелка были вымочены в пикантном, почти черном соусе, который показался ему невыразимо вкусным; он вытер немного с тарелки еще одним куском хлеба.
— И мне кажется, что
