— Вадим.
— Илья.
За широкой спиной Вадима стоит еще один. Я никак не разгляжу его. Только вижу, что роста небольшого, волосы спутаны. Темнорыжее колечко приклеилось ко лбу. Медленно я огибаю монолитную фигуру Вадима. В избе тихо. Слышно, как трещат в печи поленья. Я продолжаю свой плавный танец. Наконец Вадим сдвигается в сторону, и я вижу четвертого гостя целиком. Я вижу его в желтом свете пыльной шестидесятисвечовой лампочки, в красноватых отблесках пламени. Я смотрю на него и молчу. Губы одеревенели.
Сознание раздвоилось. Одна половинка вспорхнула испуганной птицей, вторая продолжает регистрировать детали. Землисто-желтую кожу, бакенбарды, настороженные грустные глаза, белый клок шарфа у подбородка. Мне кажется, что молчание длится долго. Но я не в силах прервать его.
— Узнал! — раздается громкий шепот Аскольда.
И в этот момент вновь включается движение. Вадим продвигается к печке. Аскольд и Вахтанг расстегивают шинели. А невысокий человек с печальными глазами делает шаг вперед и негромко говорит:
— Александр Пушкин.
Он говорит это, обращаясь ко мне. С трудом шевельнув губами, я отвечаю чуть слышно:
— Вадим… Коротков…
И касаюсь его холодной ладони. Глаза его оживляются, он поводит плечами и говорит:
— Однако я замерз.
— Александр Сергеевич, — подбегает к нему Вахтанг, — к печке прошу, к огню.
— Да, да, благодарю. Здесь хорошо, тепло.
Гости снимают шинели. Клокочет чайник.
Рядом со мной стоит Аскольд.
— Скажите, — шепчу я трагически, — ведь это настоящий Пушкин?
— Самый что ни на есть, — отвечает Аскольд с улыбкой.
— Но как это возможно? И кто же вы?
— Служба Т-перевозок. — Он слегка вытягивается и щелкает лакированным сапожком.
— Каких перевозок?
— Перевозок во времени.
— Так вот оно что… Эти ваши «сани»…
— Вы правильно поняли.
— Ничего я еще не понял, — бормочу я.
— Вообще-то и не предполагалось, что вы должны понять. Игра случая. Но коли так получилось — спрашивайте.
— Откуда же вы и куда?
— Мы только что из 1837 года. В этом году умер Александр Пушкин. У нас была возможность за мгновение до кончины забрать его со смертного ложа. По понятным причинам нам пришлось сделать это незаметно, то есть пойти как бы на подлог, хотя подлога не было. Вот почему я и могу утверждать, что ваш гость — это Пушкин. Мы везем Александра Сергеевича — с его, разумеется, согласия — туда, где он будет жить привольно и долго. К сожалению, это не осуществилось в его время. Но разве сие справедливо?
— Вы сказали «долго»? — спросил я.
— Да, — ответил Аскольд беспечно, — лет сто, если не больше. Гены в роду Пушкиных крепкие.
— И как там у вас?
— О, неплохо. Осенние дубравы. Тихие рощи. Книги. Перо и бумага. Прогулки с новыми друзьями. Специальный пансионат для великих неудачников истории.
— Неудачников?
— Я неточно выразился. Но в любом случае люди должны прожить отпущенный им природой срок.
— Вас посылают только за великими?
— Не только, но по преимуществу. — Он взглянул на меня, и я смутился.
— Послушайте, но ведь я был в Святогорском монастыре, я видел могилу… Кто же там?
Аскольд посмотрел на меня очень серьезно.
— Кто? Раз вы так задаете вопрос, ответ может быть только один: там Пушкин.
Мне кажется, что к нашему разговору начинают прислушиваться. Пора разливать чай. Благо кружек и стаканов хватает.
— Прекрасный бивак, господа, — говорит Пушкин, грея руки граненым стаканом.
— Отлично вышло! — громогласно хохочет Вадим. — А мы боялись.
— Послушайте, — говорю я, — у меня есть водка. Может быть… Надо же отметить такую встречу.
— Подумать, водка, — говорит Вахтанг.
— Водка, — повторяет Вадим, — такое еще время. Кстати, который тут у нас год?
— Конец двадцатого века, — отвечает Вахтанг, — а точнее нам может сказать наш добрый хозяин.
— Объяснил! — фыркнул Вадим. — Век и я успел разглядеть. Именно о точной дате идет речь. — Он повернулся ко мне.
— Двадцать шестое, нет — уже двадцать седьмое января тысяча девятьсот восемьдесят пятого, — сказал я.
— Спасибо. Так и напишем в отчете: ночь в январе лета одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого.
Я тем временем выволакиваю на стол все припасы. Мне хочется угостить всех на славу. Полголовки сыра, две банки лосося, колбаса, румынская фасоль, баночка чавычи, хрустящие хлебцы, коробка конфет «Южный орех».
— А знаете что, — говорит вдруг Аскольд, глядя на все это богатство, — глоток крепкого не причинит нам особого вреда. Уважим традиции эпохи?
— Уважим! — поддерживает его Вадим.
— Без сомнения, — соглашается Вахтанг.
— Я готов присоединиться, господа, — говорит Пушкин, — если только… — И смотрит на Илью. Тот с улыбкой кивает.
Я тащу из сеней бутылку «Пшеничной». Разливая водку, ловлю себя на мысли, что воспринимаю происходящее как сон. Тем не менее я очень деятелен. Вспоминаю: у Лешки на случай отключения электричества припасены свечи. Я леплю их на кругляши, служащие здесь подставками, и зажигаю. Получается красиво.
Набираюсь наглости, поднимаю стакан:
— Дорогие гости! Насколько я понял, ваш неожиданный, но чрезвычайно для меня приятный визит есть следствие случайных обстоятельств, какой-то, надеюсь, совсем ничтожной аварии. Да не прозвучит это кощунством, но я благодарю судьбу за эту поломку, незначительную для вас и столь щедрую для меня. Это подарок, поразительный, волшебный подарок. Я чувствую, вы делаете что-то очень важное, хотя и далеко не все понимаю. Я счастлив, что могу хотя бы в малом помочь вам. За вас, за счастливое, успешное завершение путешествия!
Нестройные, но одобрительные возгласы. Не очень умело, но искренне гости протягивают стаканы. Звон. Видно, что все проголодались. Только Пушкин почти не ест.
— Александр Сергеевич, попробуйте, пожалуйста, вот это. — Я подкладываю на его тарелку бледно-розовый ломтик рыбы и робко замолкаю, вспомнив «Страсбурга пирог нетленный меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым».
— Благодарю, — тихо отвечает Пушкин.
— Александр Сергеевич еще не вполне здоров, ему не нужно много есть, — говорит Аскольд.
— У меня есть кое-какие лекарства, травы, — лепечу я.
— О, спасибо, в этом нет нужды. Наш Илья — врач. Все будет в порядке, не тревожьтесь.
Аскольд встает с ответным тостом.
