— И какой же вы видите выход? — спросил Мирончук.
— Надо добывать доказательства иным путем. Давайте попробуем связаться с работниками нашего посольства, корреспондентами и попросим их помочь делу неофициальным порядком. Но, конечно, показания должны быть заверены где-то на месте, скажем, в муниципалитете одного из островов. Только в этом случае документы приобретут юридическую силу. Как видите, нелегкое это дело…
Товарищи, поддерживающие Мирончука, посоветовали ему самому отправиться за границу и на месте объяснить суть дела. Для этого можно было бы использовать заход одного из наших судов на Фарлендские острова.
И снова возникли трудности: кое-кто опять засомневался в целесообразности хлопот Юрия Федоровича.
Тогда он пошел вместе с прокурором к секретарю обкома партии, и вдвоем они убедили секретаря, что за границу Мирончуку ехать необходимо.
— Ты смотри только там, Юрий Федорович, — сказал секретарь. — Не превращайся в детектива. Расскажи товарищам суть дела и возвращайся домой. А уж они лучше тебя знают, как в этом деле разобраться. Будь осторожен.
— И потом, — продолжал секретарь обкома, — не забывай, что история с Волковым — не твое частное дело. Нас всех это ой как касается. Конечно, это хорошо, что наши товарищи за границей узнают все подробности от тебя лично, но вот копию его подробного объяснения всех обстоятельств случившегося с ним в Бриссене я уже передал куда нужно. Там тоже займутся судьбой твоего «крестника». Общее это дело, Мирончук, наше дело, дорогой товарищ…
Так боролись за меня Мирончук и те люди, которые верили ему, а, значит, верили и мне…
Я тем временем работал не жалея сил, и работа приносила мне облегчение. Я работал и думал о том месте, которое занимал в жизни сейчас и займу потом, когда выйду за ворота зоны.
Меня ожидали два события. Мне разрешили трехдневное свидание с женой. Я тотчас же отправил ей письмо и с нетерпением принялся ждать ее приезда…
И второе событие: выходил на свободу Иван Широков, донской казак, бывший агроном, собиравшийся снова вернуться к земле и выращивать на ней хлеб. С ним, с Иваном Широковым, человеком большой доброты и души, меня связывала искренняя дружба. Иван часто принимался рассказывать о жене и дочери, ожидающих его возвращения, о своей станице, о том, чем займется в первые дни, но иногда вдруг замолкал, смотрел на меня виноватыми глазами, клал тяжелые руки мне на плечи и смущенно заглядывал в лицо:
— Прости, Капитан, разбрехался я… А ты не горюй, и твоя очередь наступит, не верю я, что долго здесь пробудешь, и к тебе повернется новая судьба.
Перед самым освобождением во время обеда, когда мы приканчивали кашу, Широков облизал ложку, сунул ее в карман куртки и потянул к себе алюминиевую кружку с жидким компотом.
— Бурда, — сказал он, — сейчас бы нашего узвару, Капитан. Знаешь, какой компот у меня Верка варит… Узвар, по-нашему… Утром принесет из погреба крынку, обхватишь крынку за бока руками и дуешь…
Мечта… А то пиво. Тоже недурственное дело в выходной день женку в магазин с бидончиком пошлешь, чтоб пива принесла, а сам соседа покличешь и с ним подашься на речку раков ловить. Нарежешь веток на берегу, свяжешь их в веник и засунешь под каждую корягу. Сиди себе и покуривай в холодке. Покурил, с соседом покалякал за жизнь — и в реку, к веникам своим. А там уже раков полно. Позацепились клешнями и не отпускают. Так и лезут на верную свою погибель. Известное дело, в кипяток их, а потом — к пиву… Ты раков любишь, Капитан?
— Пробовать доводилось. Ловить вот не пришлось. Я лангустов ловил, омаров. В них мяса много. А раки… Мелковаты уж больно.
— А где эти омары водятся, Капитан?
— В океане. Обычно там, где вода потеплее. Они совсем как раки, особенно лангусты похожи, да только покрупнее раков раз в десять-пятнадцать…
— Ну?…
— Вот тебе и «ну». Было у меня заветное местечко у юго-восточного берега Исландии. Стоит там островок Ленасдакур. Плюгавенький островок, одна скала из воды торчит. Однако координаты хоть сейчас вспомню. Вот, изволь: шестьдесят четыре градуса тридцать шесть минут северной широты и тринадцать градусов тридцать одна минута западной долготы. На дне моря у острова бьют горячие источники, вода там теплая. И у Ленасдакура поселилась колония лангустов. Некоторые капитаны знают о ней и по дороге на Ньюфаундленд или Лабрадор заворачивают к острову, чтоб сделать пару-тройку тралений. Наберут центнеров двадцать лангустов — и в холодильник. И тогда на весь рейс хватает свежемороженых раков…
— Это вроде как свой огород у тебя в океане?
— Ну да. Ты координаты не запомнил? Тогда могу быть спокойным за своих лангустов: в огород ко мне не заберешься…
— Что ты, Капитан, я и моря-то ни разу не видал.
— Выйдешь послезавтра и катай в Одессу.
— А что, и поеду. За два-то года можно себе позволить…
Да, послезавтра Широков выйдет отсюда и многое сможет себе позволить. Может просто войти в лес, упасть в траву и бездумно смотреть, как близко от лица спешит рыжий-рыжий муравей…
Простились мы утром. А выпускали его в двенадцать часов, мне же предстояло идти на работу.
— Напишу, Капитан, — сказал Широков, — что и как, словом… И ты пиши. Адрес я оставил. Говорят, Верка приехала, ждет меня на вахте. Ну, значит, иди… Вон строятся уже.
Так ушел из зоны Иван Широков. Потом он написал мне письмо, все у него в новой жизни сладилось, но это было уже потом, а пока сразу после его освобождения майор Загладин объявил, что теперь старшим дневальным буду я. Это ставило меня в несколько привилегированное положение и одновременно усложняло существование… Но против решения Загладила я не возражал, потому как он сам меня об этом просил: помогать мне, мол, будешь, Волков…
Я ждал свидания с Галкой, ждал от нее телеграмму с датой приезда. По моим расчетам она уже получила письмо, день-два на переговоры в школе о замене на уроках, значит, дня через три будет телеграмма, сутки на дорогу, полетит, конечно, самолетом, и… О дальнейшем я старался не думать, но с заключенным, выполнявшим обязанности коменданта гостиницы, расположенной в «зоне», условился о том, что он будет держать для меня, вернее для нас с Галкой, самую лучшую комнату.
К намеченному мною сроку я добавил еще два дня, а телеграммы все не было.
Мы сидели на скамейках у входа в столовую, курили в ожидании сирены на работу и лениво — был теплый день бабьего лета — вели неторопливый разговор.
Любимой темой наших разговоров была амнистия. О ней говорили ежедневно, и разговор возникал по любому, казалось бы, совсем далекому от нее поводу. Намеки на скорую возможность амнистии заключенные искали в газетах, в передачах по радио, в лекциях о международном положении, в докладах на Пленумах ЦК партии и сессиях Верховного Совета.
