– Что ж, возможно, это достойный повод отметить наши спасения за ужином? Конечно, после того, как я смогу держать вилку и самостоятельно выйти отсюда, – обвел Матвей взглядом палату. – Все-таки интересно, как ты там оказалась.
– Возможно. – Марта взглянула на изящные часики на правом запястье. От этого движения рукав легкого пиджака спустился ниже и Матвей заметил то ли рисунок, то ли татуировку: изображение лабриса[27].
– Мне пора, – развела девушка руками. Встала, замешкалась, затем наклонилась и поцеловала Матвея в уголок губ. На него пахнуло ароматом жасмина, мяты и чего-то еще, незнакомого, но рождавшего в душе бурю эмоций. – Только я приду не одна, – прошептала она на ухо, улыбнулась и вышла не оглядываясь.
Матвей, рассмеявшись, откинулся на подушку. Вот так всегда. Думаешь, что спас Фрину[28], а она оказывается Сапфо[29]. O tempora! O mores![30]
Размышляя о превратностях судьбы, он не заметил, как заснул. Во сне он стоял на скале и смотрел вниз, туда, где казавшиеся с такой высоты муравьями люди медленно шли по кругу, вращая установленное параллельно земле колесо. С каждым его поворотом все глубже уходил вниз бур. И лишь Матвей, с вершины скалы, видел, что бур впивается в шкуру дракона, и близок день, когда он, потревоженный болью, проснется, и огненное дыхание смерчем вырвется на волю, сметая все встреченное им по пути. Матвей не знал, как уберечь людей от надвигающейся беды. Вряд ли они откажутся от дела, сулящего им прибыль. Что ж, в таком случае остается лишь ждать. Ждать, чтобы в нужный час прийти на помощь тем, кто будет в ней нуждаться. Матвей сел на скалу и принялся ждать.
Дмитрий Володихин
Увольнительная
Ждет Севастополь, ждет Камчатка, ждет Кронштадт,
Верит и ждет земля родных своих ребят.
Там, за туманами, вечными, пьяными,
Там, за туманами, жены их не спят…
Александр Шаганов
10 сентября 2026 года, поселок Соловецкий
…Тридцать шесть лет назад военные ушли отсюда. Время было такое: держава уходила с севера. Закрывались полярные станции, авиация переходила вглубь страны, меньше и меньше ходило по Арктике кораблей, больше и больше ржавело по берегам старой морской стали, вчистую выпотрошенной искателями ценных металлов.
Отец рассказывал Ситникову, как разогнали на Соловках военную часть. Для него в том году началось самое поганое время: офицеров с семьями погнали на материк, поселили в каких-то времянках, где дырка во дворе, света нет, а вода – только из колодца. Отец был бесконечно упрямым человеком, и Ситникову это очень в нем нравилось. Выйдя из сиротского дома, отец всю жизнь никому ни в чем не уступал, если знал, что берут у него без правды и справедливости. А тут – ну какая справедливость? Жил с матерью и двумя детьми в старинном здании монастырской гостиницы «Преображенская», которое к 1990 году отмотало лет сто тридцать судьбы своей, то теплой, а то морозной и страшной; которое видело очами окон, посаженных на широком лице в три ряда, и толпы паломников, и толпы лагерников, и марширующие взводы четырнадцатилетних мальчишек, соловецких юнг, ждущих скорого назначения – драться и умирать, отгоняя гитлеровцев от Русского Севера. Хорошее, добротное здание, чисто выбеленное, за что его и называли «Белым домом». Перед фасадом – старинные пушечки и якоря… Большинство офицеров жили в «Преображенской». Нормально жили. Ситников помнил, как бывал в Соловецком кремле, полуразваленном в ту пору, – монастырские стены и башни почему-то называли «кремлем», – как ходил на болота за морошкой, как дрался с местными мальчишками, а потом ими же был научен, что по грибы лучше всего топать на Большую Муксалму, и подберезовиков с моховиками брать не надо, ибо «дрянь грибы», но только крепенькие молоденькие белые да красноголовики.
Отцу обещали квартиру на Приморской улице, в двухэтажном кирпичном доме. Запуская утлые лодчонки печатных слов по морю матерных, отец рассказывал, что семья уже и узлы вязала, ожидая бумаг на переезд, – не все ж детишкам через стенку с казармой жить! Но тут пришла другая бумага, и потянулись осторожные, по первости с недоверием воспринимаемые разговоры, что жить всем военным соловчанам отныне придется в сараях, притом у беса в глотке, там, где гнус кормится людьми, а дороги, большей частью, – тракторные.
Отец первым почуял дух нового времени: от него пахло ложью и корыстью. Хорошее, очень хорошее здание старинной монастырской постройки. Кто же захотел сделать его своим активом?
«Я был советским человеком, я Бога не знал. Я греха не знал. Когда все вышли, я поджег здание. И оно горело, сынок, у нас на глазах горело, ты помнишь? Мы жили там, нам это дом родной был, у нас его отобрали, сынок, и я спалил его, чтобы гадам не досталось. Все стояли тогда на берегу и смотрели, как оно пылает, никто не тушил. И никто меня не выдал. Многие знали, но никто не выдал. Так вот я тебе скажу, сынок, я потом уже верить начал. Но до сих пор никак на исповедь этот грех не принесу. Сил у меня таких нет, у Бога прощенья за него просить. Никак я не смирюсь, что они так с нами… Очень долго горело, ты помнишь?»
И Ситников отвечал, что не помнит, маленький был. Но на самом деле он все-таки кое-что помнил. Раз в жизни отец его плакал, вот это он помнил. Следы от слез хорошо было видно. Пламя, вырывавшееся из окон, оставляло на щеках отца тоненькие поблескивающие дорожки.
Теперь военные сюда возвращались.
Через тридцать шесть лет.
Здание «Преображенской», отремонтированное, вновь побеленное так, что глазам больно, словно одетое в щегольский летний пиджак, снова пушечки, снова якорьки, открыло двери перед седым стариком в адмиральской парадной форме. Тут же стояли вице-губернатор из Архангельска, суетливое местное начальство, фундаментальный доктор-профессор из Москвы с академическим пузом наперевес. Но главным был все-таки военный старик. Еще настоятель монастыря: монастырь тут всегда был главным, он тут корни пустил, и каменные корни обители прошли под днищем Белого моря, чтобы завязаться в узлы со всем бескрайним лесом материковых монастырей… Настоятель держался чуть наособицу.
Адмирал перерезал ленточку.
Все ждали, что он скажет. Может, про то, как тут будет стоять уникальная антенна, точнее, целая роща антенн и прочих радиоэлектронных наблюдалок, одна из которых – особенно уникальная; может, про зонтик противоракетный над Русской Арктикой; может, про долг, про государство, про отечество. Все это будет длинно, правильно и скучно. Все это можно представить себе заранее, еще до того, как прозвучит первое слово, поскольку таких речей наговорено за последние десять лет бесчисленное множество – и про истребительные авиаполки, вновь пришедшие в Арктику, и про расширение границы по шельфу, и про новый гидрографический флот, и про возобновление геологоразведки.
