вряд ли ей больше пятнадцати) почти наверняка больна СПИДом, не говорит ни на одном понятном мне языке, тупа как пробка, имеет причудливые представления о гигиене, дикие представления о сексе, опасные представления о кулинарии и никаких представлений обо всём остальном. Таковы почти все местные.
Нахрен надо такое счастье.
С другой стороны, ты, хотя и «почтибог», но чертовски смертен, потому что убить тебя могут за кошелёк, за часы, за ботинки, за шнурки от ботинок, потому что колдун захотел амулет из твоей кожи, потому что мясо белого считается лекарством от СПИДа, просто потому что прикольно убить белого. При этом автомат есть у каждого, и патроны к нему — единственное, что тут не в дефиците.
От всего этого (а также от местной косорыловки, бог весть из чего они её гонят) крышу рвёт, как динамитом. Не ходите, дети, в Африку гулять. Но у меня в тот момент крыши уже не было. Не было настолько, что я, не преуспев в поисках причины гибели родителей, поехал искать того колдуна. Один. Ночью. Пьяный. На угнанном от гостиницы джипе с ООНовскими номерами и раскраской (возможно, поэтому доехал живым; автоматом, который я тоже прихватил, тут никого не напугаешь).
Я даже не удивился, когда его нашёл.
***
— Какого хера? — спросил я по-русски. — Сраная ты черножопая падла! Какого вообще хера?
— Садись, тупой ты белый мудак, — ответил он мне не знаю на каком языке, но я его понял.
— Чойта сразу тупой? — спросил я и сел в продавленное кресло.
Вокруг было шумно и сильно воняло. За кустами то ли резали, то ли ебали козу, истошно орали в деревне какие-то женщины, вопили в джунглях какие-то жабы, материли друг друга на банту какие-то повстанцы. Откуда я знал, что повстанцы? А там все повстанцы. Любого на улице ловишь, спрашиваешь: «А ю ребел, сука черножопая?» — он тут же кивает: «Йес, йес, сюка!» Это у них самоидентификация такая выработалась за полвека перманентной гражданской войны.
— Тебе чего надо, белая жопа?
— Убивать приехал.
— Кого?
— Тебя, может быть.
Я поискал взглядом автомат, пошарил рукой возле — не нашёл. Наверное, в машине забыл.
— Убьёшь ещё, не волнуйся, — успокоил меня колдун, — убивать просто. Меня постоянно убивают.
— Это обесценивание! — возмутился я.
— Ну, убьёшь сложно. Голову, например, отрубишь. Или жопу. Хочешь отрубить мою чёрную жопу, тупой белый мудак? Дать мачете?
Он протянул мне рукояткой вперёд мачете.
— Я подумаю над этим, — сказал я, но мачете рефлекторно взял.
— У вас, белых засранцев, смерть — кошмар и безумие. У нас кошмар и безумие — жизнь. А вот смерть, спасибо белым засранцам, завозящим сюда «калаши», дело обычное. Эй, поди сюда! — крикнул он куда-то во тьму внешнюю. — Куйя юю!
Тьма сгустилась в чернокожего старикашку, страшного, как жизнь моя. Весь в шрамах, ритуальных и просто так, с усохшей левой рукой, почти без зубов и вытекшим глазом. Выглядел он лет на тыщу, но, учитывая местные реалии, вряд ли был старше пятидесяти. Классический помощник колдуна, мороз по коже.
— Kuleta watoto yatima hapa! — велел ему колдун. — Haraka!
Я к тому моменту достаточно нахватался по верхам суахили, чтобы понять, что он приказал что-то (или кого-то) притащить.
Кошмарный дед приволок пару сильно недокормленных детей. Мальчика и девочку, лет пятнадцати, что в Африке уже возраст… Нет, не согласия, согласия никто не спрашивает, просто пригодности к употреблению в любом качестве.
Мальчиков и девочек мне тут предлагали чуть ли не каждый вечер — и в аренду, и в полное владение. Так что я не удивился. Жизнь здесь говна не стоит, детская смертность чудовищная, дети — обуза, выручить за них пару баксов — сумасшедшая удача. Первое, о чём предупреждают вновь приехавших, — не ведитесь. Это просто бизнес — поймать тупого белого на жалость, впарить ему голодного ребёнка. Бизнес идеальный — вывезти пацана или девчонку из страны уже совсем другие деньги, бюрократия тут дорогая. Поэтому белый, если он не совсем гондон, покормит негритосика, пока сам в командировке, а потом просто оставит, дав немножко денег. Деньги тут же отберут, а дитя перепродадут следующему придурку. А если белый окажется гондон и как-нибудь над ребёнком надругается, то ничего страшного, детей много.
— Ты хотел убивать? Убей их.
— С хрена ли? Они мне ничего не сделали.
— То есть, тебе не всё равно кого?
— Нет. Я хочу отомстить.
Я с пьяной грустью понял, что могу убить детей. Могу убить помощника. Могу убить колдуна. Могу взять в машине автомат и пойти по деревне, поливая её очередями, пока кто-нибудь меня не пристрелит, или патроны не кончатся. (Африканцы отвратительно стреляют, так что ставлю на патроны.) Но это ни хрена не изменит. Невозможно отомстить людям, для которых жизнь — ад, а смерть — обыденность.
— Ты белый дурак. Смерть ничего не меняет. Особенно для тех, кто умер. А если я скажу, что она убила твоих родителей? — Он ткнул пальцем в чернокожую девчонку. — Что тогда?
— Она не могла этого сделать. Она тогда ещё не родилась, поди.
— Именно тогда и родилась, она же импундулу. Абуто, покажи ему.
Девочка улыбнулась потрясающе белыми зубами, повернулась к стоящему рядом мальчику, нежно обняла, прижала к себе, а потом, глядя в глаза, сжала ладошками его голову.
— Эй, что она собирается…
Девочка, не прекращая улыбаться, стоит с головой в руках. Её чёрная кожа стала алой от крови, безголовое туловище с грубо разорванной шеей падает на землю.
— И что, теперь готов её убить, белая жопа?
Я был готов только блевать, чем и занялся.
Когда стало нечем, повернулся обратно.
Девочка, с той же чистой детской улыбкой на грязном лице, пристраивает голову на животе мальчика, стараясь, чтобы та смотрела мёртвыми глазами точно на меня. Голова не держится и падает. Ей пришлось раздвинуть ему ноги и пристроить обрывок шеи в паху, композиция вышла такая, что я изыскал в себе скрытые резервы и поблевал ещё.
— Закончил? — спросил равнодушно
