– А вы найдите. И не полистайте, а почитайте.
– И?
– Это не роман, – сказал Кирьянов. – Это дневник нескольких последних месяцев. Мой дневник. А первая страничка… для отвода глаз. Всегда можно выдать за творение какого-нибудь друга-графомана – фантастики нынче столько…
– Хорошо, допустим, я прочитаю. И что?
– Говорю вам, это дневник. Это все было на самом деле. Все. Умному достаточно… Только, говорю вам, помните: это все было на самом деле…
«А собственно, чем не выход? – подумал Терехов вяло. – Рассусоливать с ним далее нет смысла, главное сказано. Происшествий в отделении нет, пара часов свободного времени обеспечена. А через два часа он у меня отсюда все равно вылетит со страшной силой… А как же иначе, что там может оказаться такого, чтобы… Должно быть, все-таки наркота… Пошел он…»
– Хорошо, – сказал он быстро. – Договорились. Я читаю…
– Вы, главное, помните, что все это было на самом деле…
– Постараюсь помнить, – сказал доктор уже отстраненным, профессиональным тоном. – Идите пока…
Он вернулся в кабинетик минут через пятнадцать. Положил перед собой нетолстую рукопись, исполненную определенно на компьютере. Ну да, Себастьян Ян, «Самый далекий берег», фантастический роман, в конец заглядывать не будем, и наугад листать не будем, а будем читать так, как того и заслуживает фантастический роман, – с первой страницы… так, вот тут «Кирьянов», и тут, он не от первого лица свой пресловутый дневник писал, а от третьего… но это, в конце концов, ни о чем еще не говорит, просто творческий метод такой… Итак, что у нас? Чему меня призывают безоговорочно верить? «Они ехали в аэропорт знакомой дорогой, и по бокам мелькали то пологие холмы, то деревни…» Ну, пока что верить можно каждому слову. Нет ничего удивительного в том, что человек ехал в аэропорт знакомой дорогой. По бокам таковой и в самом деле то пологие холмы, то деревни. Пока что всему верится…
Глава третья
Черные погоны
Они ехали в аэропорт знакомой дорогой, и по бокам мелькали то пологие холмы, то деревни, и потрепанный уазик защитного цвета шел чересчур уж ходко для армейского ветерана – гладко и плавно, без скрипа и дребезжания, невероятно ровно рокоча мотором, без особого труда обходя по крайней левой навороченные иномарки. Водитель был неплох, Кирьянов это должным образом оценил, а впрочем, и машина хороша, остается стойкое впечатление, что это персональный генеральский экипаж, ухоженный и перебранный вручную до последнего винтика, да и мотор, очень может оказаться, форсированный. Ничуточки не походит на обычную разгонную тачку, склепанную на общем конвейере и доверенную первогодку, у которого руки растут из пятой точки… Ничего похожего.
Ему нравилась и машина, и манера езды молчаливого водителя (вовсе не напоминавшего того самого первогодка), но сидел он насупясь. Он был откровенно недоволен собой. Не понимал, как могло такое случиться…
Военные сборы, долг и обязанности – это понятно. Особенно человеку, семнадцать лет оттрубившему пусть и не в армии, а в пожарной охране – тоже, знаете ли, не запорожская вольница и не дом отдыха профсоюза работников легкой промышленности. И все же, все же…
Он как-никак был не сержантом запаса, а подполковником, занимавшим немаленькую должность в городской «пожарке». Он умел выполнять приказы, но и цену себе, подполковнику, знал, умел за себя постоять, где дипломатией, а где и легким обнажением клыков. Прекрасно понимал, что занимает на некой невидимой лесенке отнюдь не нижнюю ступеньку, а это уже подразумевает нешуточное умение отстаивать собственное достоинство.
Отчего же он, когда приперся этот прапорщик с повесткой (военные сборы, в течение двух часов прибыть с подателем сего), поплелся следом покорно и тупо, словно неразумный щенок на веревочке? Без особого внутреннего сопротивления согласился, что так и не заедет домой попрощаться с женой и детьми, что уедет с прапором как есть, в чем был, что никому ничего не скажет – все, мол, улажено, оговорено и утрясено, и есть еще такая штука, как военная тайна…
Словно арестованный на пятнадцать суток бомжик, честное слово! Эта тупая покорность была совершенно не в его характере – особенно в той части, что касалась прощания с семьей. И тем не менее… Ну наваждение какое-то, право слово! Будто этот рослый прапор, корректный, невозмутимый и вежливый, был не только прапором, но еще и колдуном и каким-то чудом лишил всякой собственной воли. Колдун, гипноз… Ну и чушь лезет в голову!
Кирьянов злился на себя – и уныло осознавал, что и эта злость была какой-то дохленькой, вялой, словно бы не настоящей. Как будто его лишили не только воли, но и особо сильных эмоций. Состояние было странное, очень непривычное, быть может, пугающее – но и страх этот опять-таки вялый, дохлый…
Рядом пошевелился прапорщик Шибко – наградил же Господь фамилией! – повернул к соседу гладко выбритую физиономию, классическую ряшку образцового солдатика с казарменного плаката – в меру одухотворенную знанием устава, в меру смазливую, в меру мужественную. Усмехнулся:
– Сердитесь, товарищ подполковник?
– С чего бы вдруг? – ответил Кирьянов тоном, который старательно пытался сделать нейтральным, но не мог определить, насколько это удалось.
– Сердитесь, – убежденно сказал прапорщик. – Только я тут ни при чем, честное слово. Прапорщик – он всегда ни при чем и всегда при ком-то… Мне поручили – я исполнил. От и до, от сих и до сих…
– Значит, все-таки Чечня?
– Да ну, с чего вы взяли? Скажете тоже… Тихое местечко, не сойти мне с этого места, не дослужиться мне до старшего прапорщика. Покой и безветрие, тишина и симметрия… И никаких боевых.
– А зачем там пожарный?
– Там же кислород, – сказал прапорщик Шибко.
– В баллонах?
– Нет, в атмосфере, – ответил прапорщик без тени улыбки. – В надлежащей пропорции. А если имеется кислород в надлежащей пропорции, теоретически в любой момент и в любом месте может произойти непредсказуемое окисление кислорода, именуемое в просторечии загоранием. Или, как правильно, возгоранием? Отсюда логически проистекает необходимость в присутствии пожарного. Убедительно?
– Весьма, – сказал Кирьянов ему в тон. – Вы, часом, не философский кончали?
– Бог миловал, – сказал прапорщик Шибко. – Ничего я не кончал. Если и кончал, то не «что», а «где». На бабе. Простите солдафона за хамские каламбурчики, уж каков есть… Вася, давай прямиком в ворота.
– А то я не знаю… – проворчал под нос водитель Вася, почти такой же рослый и широкоплечий, со столь же плакатной физиономией отличника боевой и политической подготовки.
